Сначала Демьяну хотелось отмщения — немедленного, сию же минуту. Но, немного успокоившись, подумал, что если бы умел читать, то, может быть, не случилось бы всего этого: уж самый что ни на есть последний искатель держал бы себя по-другому с грамотным охотником. И жена Анисья не напирала бы на него, будто подшутили над ним искатели, — была бы уверена, что он распутал бы следы-слова на метке. Эх, не выучился грамоте, не выучился! А ведь почти год ходил в школу, почти весь букварь прошел, да тут война грянула, ушли мужчины на фронт, не до учения стало.
Взяла война время его учения.
До учебы ли было?.. Самой тяжелой была для него вторая военная зима. В ту зиму стал он маленьким каюром, помогал матери — на оленьих упряжках возили рыбу до села на берегу Оби, оттуда уже на лошадях переправляли ее дальше. Председатель колхоза Коска Большой жестко отсчитывал время: сколько дней туда, сколько обратно, и ни дня, ни часа больше. И провожал всегда одним суровым словом: «Фронту!» Ездили, возили мешки с мерзлой рыбой и возвращались к сроку. Но помнится, очень хотелось спать, постоянно хотелось спать. Это было самым тяжким испытанием. Как только распрягали оленей на кормежку, падали в снег — лишь бы подремать. Сон побеждал все — и кружку кипятка, и костер, и пищу. А слезы мутными льдинками скатывались со щек женщин-каюров и мальчиков-по-гонщиков.
А в последний год войны он уже петлял-выслеживал зверя в тайге, лунки долбил на реках-озерах для невода и сети. Никто не принуждал делать это, можно было учиться. Но кто-то должен был зверя добывать, рыбу ловить, отцу да братьям на фронте помогать. Он хорошо выучил грамоту тайги, хорошо усвоил почерк зверей и птиц. Война помогла выучить все это до срока. А вот грамоту букваря не одолел, все перезабыл. Да и немудрено: в тайге-то читать нечего было в те годы. А теперь кого винить, что не выучился грамоте? Кого? Войну? Фашиста? Время… Себя?! Может быть, сам виноват во всем?
Из зимовья вышла Анисья с красными от слез глазами, но спокойным лицом. Взяла мужа за руку.
— Домой пойдем, холодно, — тихо сказала она. — А-а, как-нибудь проживем… Сын Пеструхи уже большой, обойдется.
И она, как ребенка малого, повела Демьяна в дом. Он лежал на своей постели и слушал, как по коралю с хорканьем носится Пев — плачет и зовет свою маму-олениху. Подумал с сожалением, что нет даже крови Пеструхи смазать носик олененка. По старинному обычаю, если сделаешь это, у осиротевшего олененка меньше будет болеть сердце по матери, он меньше будет плакать.
Теперь, прислушиваясь к плачу Пева, он понял, что, в сущности, Анисья права: какая разница между бутылкой минеральной воды и бутылкой водки?! Никакой! И то, и другое ничего не стоит…
Вполголоса переговаривались дочери, у чувала хлопотала Анисья. Зимовье медленно оживало, приходило в себя, словно после тяжелой болезни. «Со временем оправится и Анисья, — думал он. — Она сильная». И самому, может быть, полегчает — спасет дивная Земля предков, что поставила его на ноги. Он был что дерево, которому не раз подрубали корни и ветви, но он яростно цеплялся за жизнь, за землю и снова оживал — пускал новые корни.
Он встал, вышел на улицу — казалось, там будет легче. Немного потоптавшись возле нарт, снова вернулся в зимовье. С улицы тянуло в дом, а из дома — снова на улицу. Нигде он не находил себе места.
— Что ты мечешься?! — проворчала Анисья. — Холоду напустишь!
— Что?! — остановился Демьян. — Холод?! Уже напустил холода.
Выйдя опять на улицу, он вдруг остановился пораженный: Харко что-то давно не подает голос! И вздрогнул в предчувствии недоброго. Медленно подошел к конуре: Харко с натянутой цепочкой лежал на животе, вытянув морду в сторону зимовья. Глаза его уже затянуло пленкой. Демьян долго и безмолвно стоял над ним: хорошую жизнь прожил Харко, не раз приносил хозяину удачу, старый и мудрый был, все понимал, но не вовремя умер. Демьян думал, что он дотянет до теплой весны и встретит перелетных птиц. Не дотянул… Впрочем, какая смерть бывает ко времени?! Пеструха тоже думала о весне, о свежей травке, о тепле и детях, а вот не дотянула…
Похоронил он Харко в сосняке за коралем: выкопал в снегу яму и правым боком вниз положил его туда. Но Харко, хотя уже окоченел на морозе, словно живой, снова поворачивался на живот — не хотел лежать на боку. И Демьян, измучившись, так и оставил его — будто ползущего куда-то с вытянутой заиндевевшей мордой. Может быть, к дому, к человеку? Демьян поспешно накрыл его лапником, присыпал снежком и отошел.
Сумерки окутали сосновый бор и зимовье. Бледная полоска зари уходила за горизонт, а вслед за ней опускалась и Звезда Вечерней Зари. Помнится, в детстве спрашивал у отца и про эту звезду: