Софиев продолжал:
- Завтра вы попросите господина Вальтера Шнитке разрешить вам в сопровождении охраны сходить в городскую больницу за перевязочным материалом. Вы покажите ему бинты, которыми вам приходится перевязывать раненых. Ясно?
Еще бы! Но отпустит ли немец? Правда, Шнитке был одним из тех немногих, которые не издевались над пленными.
- Отпустит ли... - высказал вслух сомнение Симон.
- Попробуем уговорить втроем, - ответил Софиев, - Конечно, гарантировать ничего не могу, но... Ну, до завтра. Ровно в десять мы будем проходить по площади. Вы случайно попадетесь нам на глаза... Про бинты не забудьте.
Десять часов утра. Мы с Симоном давно уже через щели барачной двери наблюдаем за плацем. Но пока он пустынен, время от времени проходят лишь группы пленных в сопровождении конвоя. Несут мешки с гнилой капустой на кухню, тянут бревна для новой виселицы, уносят трупы умерших за ночь.
Вот наконец показался Шнитке, худой и длинный как жердь, в блестящем черном дождевике. Несколько позади и сбоку от него - Софиев в сером пальто. Как только они оказались на середине плаца, мы вышли из барака и направились к ним. Не доходя десяти шагов, вытянулись в струнку. Симон, как того требовал лагерный устав, назвал себя, обратился к Вальтеру с просьбой отпустить нас в городскую больницу. Может быть, там дадут немного перевязочного материала.
Вальтер поднял брови, посмотрел на Софиева. Тот перевел. Для большей убедительности Симон вытащил из кармана штанов сверток с прогнившими бинтами. Вальтер брезгливо поморщился, на ходу бросил:
- Я. Hyp мит караул.
- Господин офицер разрешает вам завтра отлучиться в городскую больницу за перевязочным материалом, - перевел Софиев. - Но в сопровождении охраны...
Он смотрел на нас с равнодушным видом, будто видел впервые. Потом добавил:
- Благодарите господина офицера!
А когда Шнитке отошел, быстро шепнул:
- В больнице обязательно повидайтесь с главным врачом Михайловым. Внимательно выслушайте, что он скажет. Повинуйтесь беспрекословно! В случае неудачи - о нашем разговоре забудьте...
Итак, завтра! Или мы будем на воле, или... Мы были готовы на все.
Но случилось непредвиденное. Рано утром из соседнего блока к нам прибежал мой хороший знакомый Артем Осипян и сообщил, что у них беда: немцы ранили военнопленного, сейчас он в тяжелом состоянии.
Мы бросились туда. Когда склонились над раненым, к ужасу своему узнали Алексея Манько. Он лежал бледный, весь в холодном поту, часто и тяжело дышал. Алексей задыхался, ему не хватало воздуха. Сняли наспех наложенную на грудь повязку, осмотрели рану. У Алексея оказалось сквозное пулевое ранение в верхней половине грудной клетки с открытым пневмотораксом. Воздух, накапливаясь в полости плевры, давил на легкое, оно по существу выключилось из акта дыхания. Раненого могла спасти только неотложная операция.
Началась борьба за жизнь Алексея. Мы сделали Манько давящую повязку, превратили таким образом открытый пневмоторакс в закрытый. Это немного улучшило его состояние, но жизнь все равно оставалась под угрозой. Операция или смерть - другого выхода не было.
- Вот что... - решительно заявил Симон, - оставайся здесь, а я пойду к главному врачу лагеря. Надо, чтобы он разрешил перевезти Манько в городскую больницу. Только там можно сделать операцию. Попробую упросить.
Я остался у топчана раненого один. Манько стало немного лучше - воздух больше не поступал в плевру. Он стал дышать ровнее, уснул.
- Как это случилось? - спросил я у Артема.
Тот поведал одну из историй, которые в лагере случались нередко.
После ужина Манько зашел в соседний блок к Игнату Кузовкову и задержался там до потемок. С его стороны это, конечно, было неосмотрительно: с наступлением темноты всякое хождение по лагерю запрещалось. Немцы стреляли без предупреждения. Когда Алексей вышел из блока, раздался окрик:
- Вогин геест ду?
И сразу же - выстрел.
"В грудь словно ударило сверлом, - вспоминал потом Манько. - По спине потекла теплая струйка крови. К счастью, я не потерял сознания. Я понимал, еще мгновение - и вторым выстрелом немец меня прикончит. Собрав все силы, стараясь не упасть, вошел в корпус. Здесь силы оставили меня. Упал - и больше ничего не помню..."
Товарищи перенесли его, положили на топчан. Прошла ночь.
Вскоре вернулся Симон, с ним прибыли старший врач Коробко, Александр Софиев и немец. Выслушав рассказ Артема Осипяна, Софиев стал что-то быстро говорить немцу, тот отдал короткое приказание.
- В городскую больницу! - с облегчением в голосе перевел Софиев.
Мы переложили Алексея на носилки, вынесли из корпуса. Подъехала подвода, и солдат один увез его.
День подошел к концу, а команда идти в город так и не поступила. Не было ее и на следующий день. Мы с Симоном терялись в догадках. И только спустя дней десять, когда мы уже потеряли всякую надежду вырваться в город, утром в блок заявился немецкий солдат и приказал нам троим - Симону, Сеньке-цыгану и мне - собираться в городскую больницу.
Солдат был молодой. Мы его немного знали, он часто стоял на посту у ворот лагеря. Сюда приходили местные жители, в большинстве своем женщины, приносили военнопленным что-нибудь съестное. Появлялись они в воскресенье или в те дни, когда в лагерь прибывала новая партия пленных. Женщины надеялись встретить мужа, родственника.
Передавать продукты пленным в руки не разрешалось, свои скромные приношения женщины складывали в старый платяной шкаф с оторванной дверцей, который лежал у ворот лагеря. Конечно, все лучшее из продуктов - сало, яйца - немцы забирали себе, остальное - подмороженная картошка, куски черствого хлеба - доставалось нам. По приказу Софиева эти продукты поступали в блоки с больными и ранеными, где и распределялись между ними. Забирали продукты мы, врачи, и часто бывало, когда я приходил к шкафу, этот молодой солдат тайком, чтобы не видели другие немцы, передавал мне несколько сигарет.
Он узнал меня, поздоровался кивком головы.
Симон покосился на немца. Я догадался, о чем он подумал. Замысел наш был такой. Мы выходим из лагеря и по шоссе, которое шло параллельно ипподрому, направляемся в город. Сразу же за ипподромом начинался молодой сосновый лесок. Там мы по сигналу Симона набрасываемся на конвоира, убиваем его и бежим.
Был и другой вариант. Мы все же доходим до больницы, встречаемся с Михайловым. Получив от него необходимые распоряжения, возвращаемся назад и опять-таки по дороге убиваем конвойного. И в том и в другом случав предусматривалась расправа с охраной.
Но как поступить теперь? Как убить человека, который ничего плохого нам не сделал, наоборот, даже пытался помогать, рискуя быть отправленным на фронт? Мы хорошо знали, что с теми из своих, кто проявлял к нам хотя бы малейшее участие, немцы жестоко расправлялись.
- Вот что... - шепнул я Симону, - убивать не будем.
- Я тоже об этом подумал. Свяжем, заткнем чем-нибудь рот и уйдем. Годится?
- Годится, - поддержал Сенька.
Однако ни один из задуманных вариантов побега нам осуществить не удалось. Все произошло совершенно иначе, чем мы затевали.
Сборы были недолгими, немец торопил нас. Взглядами попрощались с товарищами, с ранеными, двинулись к воротам. Обернулись, окинули лагерь последним прощальным взглядом. Сегодня мы были твердо уверены, что выходим из лагерных ворот в последний раз. Свобода или смерть, другого не могло быть. Мы очень волновались, наверное, излишне суетились, но немец, довольный тем, что предстоит прогулка в город, не заметил этого.
Стоял теплый майский день. Небо было уже по-летнему голубым, дорога подсохла, идти было легко. На пригорках вдоль дороги ярко зеленела молодая трава. Высоко над нами, приветствуя весну, заливался жаворонок.
Молодой немец тоже радовался весне, хорошему дню. Он то и дело подставлял лицо солнцу, жмурился от удовольствия, пытался что-то нам объяснить на смешанном немецко-польско-русском языке.
- Что он там бормочет? - спросил у меня Симон.