- Комиссия настроена благожелательно, - сообщил он. - Дополнительных вопросов почти не задают, "сам" все время молчит, хотя слушает внимательно.
- Главное, не говорите глупостей, и все будет чудесно, - советует Женя.
- Ты думаешь, это легко? - возражает Федя Коломийцев. - Там, брат, с перепугу иной раз такое понесешь...
Федя захлопнул учебник, решительно взялся за ручку двери.
- Ни пуха ни пера! - провожаем мы товарища.
За Федю Коломийцева мы "болели" все. Он был самым старшим на курсе, уже "женатик", имел двоих детей. Учеба в институте давалась ему нелегко, особенно тяжело постигал он хирургию, и хотя помогали ему всем курсом, все же очень волновались: а вдруг завалит. Но когда сияющий Коломийцев вышел и сообщил, что все благополучно, у всех поднялось настроение. Теперь никаких ЧП быть не может. Так оно и оказалось: хирургию сдали без завалов. Недаром наш второй поток лечебно-профилактического факультета держал переходящее Красное знамя института.
Хирургию я тоже сдал на "отлично". Билет попался с вопросами, которые знал хорошо: "Группы крови и переливание крови. Тактика хирурга при прободной язве желудка. Асептика и антисептика". Отвечая на них, я тогда не думал, что эти знания мне пригодятся так скоро, буквально через несколько дней. И притом применять их на практике буду не в мирной обстановке, в тиши больницы, а под грохот войны...
Да, о войне мы тогда думали меньше всего. Целиком поглощенные таким важным в нашей жизни событием, как окончание института, как-то забывали о тревожной международной обстановке того времени.
Еще не закончена сдача государственных экзаменов, а на курсе уже создана комиссия по подготовке к выпускному вечеру. В комиссию попал и я. Забот прибавилось. Мы обходили студентов, собирали взносы, обсуждали, где, как, когда провести долгожданное торжество. Очередное заседание провели вечером 21 июня у нас в комнате. За столом места не хватило, расселись на койках, на подоконнике. Женя предложил набрать припасов, сесть на пароход и отпраздновать окончание института где-нибудь на лужайке над Днепром. Я горячо поддержал его, но многие были против, и мы заспорили...
Разошлись поздно. Я провел товарищей, а когда вернулся, Вася и Женя уже спали. На полу у изголовья Васиной койки лежала недочитанная книга. Женя спал, свернувшись калачиком. Несмотря на раскрытую форточку, в комнате было душно. Я распахнул окно. Внизу тысячами огней сверкал город. Вместе с прохладным ночным воздухом в комнату ворвались приглушенные гудки автомобилей. Ниже, на втором этаже, негромко играл патефон и пели девушки. Днем зацвели липы, и теперь, ночью, их запах был особенно свеж и приятен.
Я отошел от окна, включил репродуктор. Черная тарелка на стене несколько мгновений молчала, потом из нее полились чарующие звуки вальса Штрауса. Прекрасная, мирная музыка... С каким наслаждением слушал я в тот вечер Штрауса! Но вот неспокойный Женя зашевелился, сонным голосом сердито что-то пробормотал. Я выключил радио, погасил свет, лег.
Но сон не шел. Думалось о подготовке к завтрашнему торжеству: не забыть выгладить сорочку, купить новый галстук... Да, утром обязательно дать телеграмму родным: скоро буду!
С мыслью о телеграмме я и уснул.
На митинг мы собрались в актовом зале общежития, сбежались сюда сразу же после того, как Левитан передал по радио сообщение о вероломном нападении фашистской Германии на нашу страну. На сцене сменяют друг друга ораторы: преподаватели, партийные и комсомольские активисты, рядовые студенты. Речи короткие, но в словах каждого твердая уверенность в нашей победе. Все клеймили фашистских агрессоров, говорили о том, что гитлеровцев ждет участь всех врагов, которые посягали на независимость нашей Родины.
Зал переполнен. Я вглядываюсь в лица товарищей, и мне кажется, что каждый повзрослел за это утро: плотно сжатые губы, строгие, суровые глаза.
Неподалеку от трибуны я заметил рыжую шевелюру Жени, протиснулся к нему, стал рядом.
- Ну, что будем делать? - негромко спросил он.
- Воевать. Что же еще! - ответил я.
Он молча кивнул.
Сразу после митинга мы втроем собрались в комнате.
- Значит так, - твердо заявил Вася Пенев. - Пишем заявления с просьбой принять добровольцами в действующую армию.
Он нисколько не сомневался в том, что мы с Женей его поддержим.
- Правильно, - ответил Женя и вынул из бокового кармана пиджака сложенный вчетверо листок бумаги. - Но мы все же врачи. И уверен, что на фронте будем выполнять обязанности медиков. Поэтому предлагаю...
Он развернул листок, встал.
- Предлагаю дать друг другу клятву Гиппократа. Будем же до конца, до последнего дыхания верны своему долгу, беззаветно служить людям, делать им только добро.
Торжественно, наполненные каким-то особым смыслом, звучали слова клятвы:
"...Я направлю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости... Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство. В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, неправедного и пагубного...
Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастие в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена; преступающему же и дающему ложную клятву да будет обратное этому".
Много лет прошло с того дня, многое стерлось в памяти, а вот тот день, митинг, потом наша комната, где мы принимали клятву Гиппократа, запомнились навсегда. И сегодня, когда большая часть жизни прожита, могу честно сказать: эту заповедь не нарушил, делал все возможное для того, чтобы спасти жизнь человеку.
Сразу после митинга в деканат посыпались заявления от студентов и преподавателей с просьбами направить на фронт. На листке в клеточку, торопливо вырванном из школьной тетради, написал такое заявление и я. Но отнести в деканат не успел: утром 23 июня вместе с другими выпускниками я был вызван в Днепропетровский горвоенкомат. Из здания военкомата мы вышли уже военными: каждый получил назначение в действующую армию.
Женю Козлова и Васю Пенева направляли в Крым, а меня с Володей Костенецким - в Кривой Рог. С Васей и Женей я попрощался легко, словно расставались до завтра. Мы были уверены, что скоро обязательно встретимся. Никто тогда не думал, что война продлится долгих четыре года. Оказалось, что расстались мы навсегда.
Диплом я получил в тот же день, 23 июня. Вручал его мне сам директор института, профессор Тростанецкий. Крепко пожал руку, грустно заглянул в глаза и сказал:
- Конечно, думалось, что совершенно в другой обстановке будем вручать вам эти документы.
Умолк, положил руку мне на плечо, закончил:
- И все же твердо уверен - честь института не уроните. До встречи.
24 июня мы с Володей Костенецким были уже в Кривом Роге. В ожидании назначения прошло несколько дней. Тянулись они невероятно долго. Пункт формирования находился в небольшом невзрачном здании на окраине города. Туда мы приходили по нескольку раз в день. Но начальник пункта каждый раз встречал нас своим неизменным:
- Погуляйте, погуляйте, хлопцы. Придет и ваша очередь.
У него были красные от бессонницы глаза и серый, землистый цвет лица.
Тогда мы с Володей шли на площадь к базару слушать очередную сводку Совинформбюро. Оптимизм первых сводок мешал трезво оценить обстановку, мешал, видимо, не только нам, людям, которые еще, как говорится, не нюхали пороху, но и нашим командирам. Мы понимали, что со стороны гитлеровцев война - авантюра, но тогда еще совершенно не представляли себе, насколько силен враг и какая угроза нависла над нашей Родиной. Чувство реальных размеров опасности пришло несколько позже.
Каждое новое сообщение о том, что наши войска оставили очередной город или населенный пункт, с неимоверной болью отдавалось в наших сердцах. Мы смотрели на часы и молча, не сговариваясь, снова шли к пункту формирования.