— О, Сафир, — прошептала она. — О, мой бедный. Я не знаю, что я наделала.
— Идём, — позвал Мараму и обнял её за плечи. — Мы ещё вернёмся к нему.
А дождь всё шёл. Вода наполнила маленький бассейн, выложенный камнем, и Добрая Мать зачерпнула её и, развернув чёрную ткань, опустила в чашу белый цветок. Потом, воздев чашу над головой, она рассмеялась.
— Ах, дети мои! — сказала она. — Пусть вы дети разных матерей и не мои по крови, но эти узы крепче любых других. Вы были со мной, когда всё началось, и вы теперь со мной, когда я сделаю, что хотела.
Уту лежал, повернув к ней голову. Он мог только смотреть, хрипло и часто дыша, и Хасира, стоя рядом с ним на коленях, тоже смотрела на Добрую Мать.
— Пейте, — сказала та, подавая им чашу, и сама поднесла каменный край к оскаленной пасти Уту и придержала его голову. — Ах, наконец! О, как я хотела этого — для вас!
Хасира допила остаток. Они стояли на коленях рядом с Уту, и старая женщина обняла свою названую дочь, прижала к груди, покачивая, и погладила сына по волосам. Люди молчали, и никто не двигался с места.
— Простите меня, дети мои, — сказала Добрая Мать. — Я не была добра с вами, но вы-то всегда были мне верны.
И пока она говорила, её дети вновь изменились. Исчезли грубые когти; остались ладони с тонкими нежными пальцами. И волосы стали как шёлк, и лица, ещё покрытые кровью, стали белы и прекрасны. Такими она и оставила их на земле — юными, совершенными, неподвижными, — и сама закрыла их золотые глаза.
— Что за желание ты загадала? — не сдержавшись, воскликнула Нуру. — Ты что, пожелала им смерти?
— Ох, — сказала Добрая Мать, поднимаясь, и глаза её были такими усталыми. — Да кто придумал, что цветок исполняет мечты? Он ядовит, только и всего. Только и всего…
— А они знали?..
Добрая Мать не ответила.
Она сошла с холма, ступая нетвёрдо, будто теперь на неё навалилась тяжесть многих жизней, и Мараму поддержал её и проводил к каменному человеку.
— Ты больше не служишь мне, но сделай добро, сыграй, — тихо попросила она, и музыкант поднёс к губам белую дудочку.
Мелодия лилась, нежная и печальная, и скалы повторяли её; и дождь ещё шёл, и солнце ещё светило.
— Почему он не сражался? — вполголоса пробормотал Поно, и Добрая Мать услышала его.
— Разве же их создавали для битвы? Они дети мира, — качая головой, задумчиво ответила она. — Когда-то я считала это слабостью… Да проснись же, Сафир! Если уж я нашла смелость явиться к тебе, то и ты не прячься за этой каменной кожей!
И тогда он пошевелился, и опустил вскинутую руку, и посмотрел на неё. Долго они смотрели друг на друга и ничего не говорили, и никто не посмел нарушить это молчание.
— Ах, слишком много времён, — сказала наконец Добрая Мать, с усмешкой проводя по своей щеке, и в голосе её звучала досада. — Я могла бы отнять чью-то жизнь и прийти к тебе красивой. Ох, был соблазн. Но я устояла. А ты всё такой же…
Он промолчал.
— Ты обидел меня тогда, — сказала она. — Нет, это было больше обиды, больше всего, что я знала. Я уже обещала своему народу вечную жизнь. Меня уже почитали за это — и всё, всё погибло. Я убила их всех. Ты знал?
Он кивнул.
— А, мои дети сказали. Только их я и оставила. У меня не было выбора. Ты мне его не дал.
— Выбор есть всегда, — ответил Сафир.
— Да, и какой же выбор? Увидеть, как проклятие сокращает их жизни, как они утрачивают красоту, а мой народ всегда ею славился… Кроме того, меня бы убили. Нет, у меня не было выбора.
Она усмехнулась горько.
Здесь и теперь, под светлым небом, с которого сыпался дождь, она рассказала ему — а слушали все, кто только мог подойти и услышать, — как скиталась по этим землям, безумная от ярости и горя, и на память о тех временах людям остались сказки о Чёрной Кифо. И она рассказала, как стала Доброй Матерью, когда час её скорби прошёл, и собрала народ, и повела за собой.
Стоя очень прямо, высоко держа голову, она рассказала, как нашёптывала людям, что работа старших детей гневит Великого Гончара, и как люди начали верить.
Рассказала, как поднимала бури, и кочевники жгли города и убивали всех — стариков и детей, и юношей, и женщин, — всех, чтобы никто не сказал правды. А после один из её людей добирался до соседнего поселения, весь в крови, или выходил на дорогу, где ехали путники и шли караваны, и молил о помощи, и говорил, что он один уцелел, а город разрушил Великий Гончар в назидание своим старшим детям, возгордившимся и заносчивым. И люди верили. И люди боялись.
Она рассказала — а Сафир молчал, и в лице его читалась боль, — как дошло до того, что люди сами начали разрушать каменные города и прогонять старших детей, если только видели их у ворот. Преграждая им путь, они на коленях, со слезами молили их не входить, чтобы не навлечь на город беду. И уже никто не верил, что касание рук старших детей дарит счастье, и никто о том не просил.