Все смотрели на них — и никто не смотрел на Бахари, а он дополз, пробрался между ног, и, шаря руками, нащупал чашу — и поднял её, и выпил.
— Ты сказала, цветок ядовит! — воскликнул он затем. — Ты солгала?
Дождь усилился, зашумел — и воздух стал темнее; и на плоской широкой вершине соткался город, будто из тёмного серебра и дымчатого стекла. С каждым мигом он становился плотнее. Пролегла дорога, и по бокам её встали, качая ветвями, цветущие деревья, розовые и белые. Поднялся дым мастерских; раскинулись сады, и птицы в них запели на все голоса.
Тянулись к небу дома с круглыми крышами. Стены, и арки их, и колонны — всё покрывал искусный узор, а дождь теперь утихал, и небо становилось всё синее, и каменное кружево домов напитывалось синевой, пока не приобрело такой глубокий и небывалый цвет, какого не видел прежде никто из людей.
И на дорогу, ведущую к площади, где танцевал фонтан и струи его, как золотые цепи, стекали в бассейн, вышли шестеро. И седьмой, их давно потерянный брат, протянул к ним руки.
— О Сафир, — сказала, выходя вперёд, одна из женщин.
Золотые узоры горели на её груди и плечах, будто ожерелья из многих рядов, и белые камни вспыхивали в них цветными искрами, и такие же камни украшали её лоб. Золотом перевиты были жгуты её волос, что спускались на плечи. Золотое кружево покрывало руки от локтя и ноги от колена; и губы её, и ногти, и ладони были золотыми.
— Как долго ты шёл домой, о брат наш! Как долго мы ждали!
— Вы вернулись домой? — спросил он, не спеша ступать на дорогу.
— Точнее сказать, дом вернулся к нам, — ответил ему один из его братьев, что казался чуть ниже и стройнее прочих, с насмешливым лицом. — Мы слышали всё, что здесь говорилось, и я подтверждаю, что это правда. Мы лежали там, в темноте, и каждый в какой-то миг подумал о доме, и все мы по одному вернулись сюда. Твой путь был самым долгим. Иди же к нам! Наше время прошло, пора отдохнуть.
— Но ведь ещё не настал конец времён! Младшие дети нуждаются в помощи и наставлениях.
— О брат мой, думаю, они теперь научились справляться и сами. Прощайся, и пойдём.
Но Сафир покачал головой.
— Я не заслужил покоя, — сказал он. — Я ушёл и оставил вас, в самый трудный час я ушёл, а ведь в том, что случилось, была моя вина. Я забыл и о любви к младшим детям, был им плохим братом. Нет, я ещё не имею права вернуться. Столько дел там, внизу, столько всего нужно исправить, столько несчастных молят о помощи!
Тут Добрая Мать поднялась с земли и подошла к нему.
— Иди к своему народу! — велела она. — Великий Гончар отчего-то меня не берёт. Даю тебе клятву: я, я пойду за тебя по земле и буду прислушиваться к её боли. Уж это я умею! И буду стараться помочь этим людям. Если Великий Гончар даст мне время, чтобы искупить грехи, впереди у меня целая вечность!
Она рассмеялась, а потом повторила без всякой насмешки, и слова её шли от самого сердца:
— Клянусь, я буду стараться. Иди. Ты заслужил.
И она коснулась его руки, а он опустил ей на плечо ладонь, и так они стояли, глядя друг на друга в последний раз. Потом она отвернулась и больше уже на него не глядела.
— Ты, Бахари, пойдёшь со мной, — сказала она. — Ты хотел эти земли, так идём.
— Подожди! — воскликнул Фарух, когда Бахари уже кое-как поднялся и стоял на дрожащих ногах. — Я хочу сказать.
Он подошёл и встал перед ними и заговорил, взволнованный:
— Я не сержусь. Я понимаю теперь: тот, кем я был, не годился в наместники. Так вышло, что ты, не желая того, толкнул меня на путь, где я начал обретать себя. Я благодарен тебе, Бахари. Я не сержусь.
Бахари молчал. Его слепое лицо оставалось неподвижным, как прежде, и теперь даже по глазам не вышло бы прочесть, о чём он думал.
— Твоя мать гордилась бы тобой, — сказал он наконец, и это были все его слова.
Старуха дала ему руку, и они пошли прочь — и скоро исчезли из виду, будто были только тенями, и ветер развеял их.
— Тогда мне пора, — сказал Сафир, и в лице его мешались боль и радость. Он опустился на колено, и Нуру его обняла, и плакала, не понимая сама, от радости или боли.
— Я не забуду тебя, — сказала она. — Хороший мой, я никогда тебя не забуду! Я так не хочу прощаться… Но ничего, останется память, а это уже немало. Может быть, я увижу другие земли, и у меня будут дети, и я расскажу им о тебе.
— Я тоже тебя не забуду, — ответил он. — Будь счастлива.
И наконец она разомкнула руки, и он поднялся и сделал шаг назад, ещё и ещё, к своему народу. И он смотрел на неё — а город тускнел и дрожал, — он смотрел, и дальние дома исчезали, таяли сады; стали дымкой и растворились все из его народа, а потом потускнел и исчез он сам. Осталась только вершина, плоская и голая, а на ней живые и мертвецы.