Чёрные глаза её были мертвы. Они ничего не выражали. Было бы лучше, если б она плакала.
— Ты добровольно выбрала этот путь, или тебе не дали выбора? — спросил Чёрный Когток.
Марифа истолковала.
Что-то впервые дрогнуло в лице этой женщины.
— Выбора мне не давали, — сказала она и потянулась за кувшином.
— Тогда тебе не в чем себя винить, — сказал Чёрный Коготок, а вино ей не вернул. Она бросила взгляд, только один, быстрый — теперь в глазах читалась боль — и убежала к лестнице, скрылась в комнате.
Она пришла к нему позже. Свет ночной лампы лился в окно, разрезанный тремя деревянными прутами. Она вошла и встала у двери. Он хорошо видел её лицо.
Он не знал ни слова на её языке, только её имя: Шимбир. Он всё равно мог бы её прогнать, если бы захотел. И когда она несмело к нему шагнула, тоже мог прогнать. Он ждал. Она подошла ближе и опустилась на колени у ковра, на котором он лежал.
Такой ночи у него ещё не было, потому что она почти сразу начала плакать. Шла сюда не затем, чтобы лить слёзы, но проплакала всю ночь на его плече. Он знал, как бывает, когда нет выбора. Помнил, как сам выл зверем в людском городе, оставленный матерью с наказом не возвращаться, нужный кому-то не больше, чем в собственном племени, оторванный от всего, к чему привык. Знал, как это, когда за тебя выбирают судьбу. Знал, как судят за то, в чём нет твоей вины. Он не мог утешить, но понимал.
Когда она притихла, он уснул. Когда проснулся, она уже ушла.
Дом ещё спал. Стояло серое, тихое, туманное утро. По многолетней привычке Чёрный Коготок упражнялся на мечах с одним из своих людей. Они разминались, раздетые до пояса — и он, увидев движение на галерее, заметил, что женщина смотрит на него оттуда. Ему был приятен её взгляд.
После дня пути они остановились в городе, в чьём-то доме. Когда всё стихло, только дождь шумел за ставнями и где-то рядом громкие капли ударялись о воду, стекая с тростниковой крыши, женщина пришла к нему опять. В эту ночь она не плакала. С этой поры все ночи они проводили вместе.
В тот вечер, когда Чёрный Коготок подошёл к Шелковинке, чтобы отнять вино, в доме быков и телег случился другой разговор. Его начал Мараму. Он всё смотрел на Марифу и, дождавшись, когда она будет одна, подошёл.
— Мы обменялись, — сказал он и указал рукой на глиняную пчелу на её шее. — Мне сказали потом, что мужчины и женщины в этих землях меняются…
Марифа щёлкнула языком.
— Что, думал, мне так нужен муж, что я пошла на обман? — спросила она, и по голосу не выходило понять, гневалась или скрывала смех. — Ты глупец! Я велела тебе не снимать подвеску. Это была нить от меня к тебе. Я чуяла, что ты в беде — потом нить оборвалась. Ты глупец, если мог думать иное.
— Должно быть, и вправду глупец, — согласился он, опустив голову.
— Мы ещё не говорили с тобой, отчего ты засел в доме забав, когда я послала тебя в Фаникию. Потерял столько времени! Всё вышло бы иначе, если бы ты не медлил.
Мараму согласился и с этим.
— Ладно уж, — сказала Марифа, прищурившись. — Я видела, что нити сойдутся как надо, если их не дёргать. И всё равно я видела слишком мало, и этот узор плёлся во тьме! Вышло не так уж плохо, а?
Мараму кивнул.
— Жаль твоего брата, — сказал он.
— Лучше бы он умер в бою, — помрачнев, сказала Марифа. Взгляд её был теперь обращён к чему-то, что видела она одна. — Йова прервал свою жизнь. Станет негодной глиной, из которой Великий Гончар не будет лепить, пока не кончится прочая, да и найдёт ли он его там, на дне ущелья…
Она щёлкнула языком.
— Что же, он хотя бы не узнал, что это я стояла за Творцами. Уж этого он бы не пережил!
И, рассмеявшись хрипло, Марифа стянула с шеи два шнурка, две подвески в виде пчелы, и, взяв камень у стены, разбила их.
— Теперь мы точно не связаны. Всё, иди к своей женщине! Вон как она смотрит… Ей придётся трудно. Будет скучать по дому. Ничего, вы будете счастливы… Я вижу ваших детей. Иди, чего встал! Мы ещё увидимся, дважды, пока Великий Гончар не призовёт нас к себе. Ещё поговорим.
Вскоре после этого Поно решил, что надо бы примириться с музыкантом, раз уж он так дорог его сестре. На одном из привалов, пока разводили костры, он увязался за мужчинами к реке, повёл своего быка. И музыкант гнал своего, чёрного, с высокими рогами. Поно задумался, с чего бы начать беседу.
— И не стыдно было тебе бросать Нуру в беде? — спросил он, поравнявшись с музыкантом. — Ведь она только чудом спаслась, ей никто не помог! Что ты за мужчина после такого?
Он собирался сказать не это и тут же подумал с досадой, что главным советником станет, пожалуй, нескоро.