— Я служил Доброй Матери, — ответил музыкант. — Дал ей слово. Слово держит, как цепь.
— Так ведь и я ей служил, и ничего меня не держало!
— Ты послужил. Послужил и стал не нужен. Если бы зачем-то понадобился вновь, понял бы, каково это.
— Ха! — воскликнул Поно. — Что-то я не видел её рядом, когда ты крал у нас ножи…
— Я крал у вас ножи, — повторил музыкант задумчиво и как будто с насмешкой.
Поно решил, что о краже, пожалуй, сказал напрасно. Игральные кости, ножи и бусы, и серебро, и медь — всё это принадлежало не им с Фарухом. А серебро и медь они ещё и истратили.
— Ладно, — сказал он поспешно. — А вот тогда, в доме быков и телег, разве ты сидел не один? Она не держала тебя всё время! Или это она велела, чтобы ты мне помог?
Музыкант долго молчал. Уже и быки пришли на берег, и с неба опять начал срываться мелкий дождь, и ветер погнал волну.
— Так что? — спросил Поно, поёжившись.
— Я увидел смерть, — сказал музыкант. — Добрая Мать… она не так добра, как ты можешь думать. Ждала меня в условленном месте. Досадовала на задержку. Это было… неприятно. Я отгонял её песней, сколько мог.
Поно ощутил обиду.
— А, так её не заботила моя жизнь, — сказал он, отвернувшись, и поглядел на другой берег. Там, за тонкой завесой дождя, ветер клонил молодые деревья.
— Ведь она не человек, никогда не была человеком. Она — сила, и от тех, кто ей служил, тоже требовала силы. Ты присягнул ей не ради спасения жизни. Значит, о собственной жизни должен был заботиться сам.
— А ты почему мне помог?
— Ради Нуру. Оттого, что ты её брат, и оттого, что ты был свободен и мог ей помочь. Ещё потому, что эти двое шли за мной. Если бы я сразу нашёл в себе смелость, я покончил бы с ними давно. Они не причинили бы вам зла.
Дождь усилился, зашумел, потемнела речная вода, и шкуры быков потемнели. Поно теперь пожалел, что не взял накидку.
— Я думал, закончу дело, и она отпустит меня, — сказал музыкант. — Спешил. По-другому освободиться не мог. На пути Нуру я тоже видел смерть, но не знал, где она, не мог понять. Если бы знал, я бы тебя направил.
— Ладно, — сказал Поно. — Что ж, я благодарен, что ты мне помог.
— И я благодарен тебе. Там, во дворе, ты меня предупредил…
— Ох, да тебя бы и так не застали врасплох! Покажешь, как ты увернулся? Как тень, будто растаял и уже в двух шагах!
— Покажу, — пообещал музыкант. — Позже. Не здесь.
— А нож бросать научишь?
— Зачем тебе? Глупая забава.
— Глупая? Ты мне так жизнь спас. Научи!.. А как ты встретил Добрую Мать? Она сама к тебе пришла, или ты позвал?
Музыкант улыбнулся.
Дольше всего они задержались в Марадже.
Городской глава был тревожен с того самого дня, как к нему прибыл Далиль, главный над писцами в Доме Песка и Золота и один из самых верных людей Бахари. Это он по приказу Бахари достал бычью кровь и пролил у случайной двери в доме быков и телег — и видел то, что явилось на запах крови.
Он прибыл, и взволновал городского главу вестями, что юные боги — вовсе не боги, и велел подготовить воинов, тайно, и ждать, и перебить кочевников, когда те явятся в Мараджу. И Ниока, городской глава — немолодой уже, согнутый заботами человек, — вынужден был согласиться, проклиная такие вести. Ему вовсе не хотелось битвы в своём городе, и он боялся, что с богами всё-таки вышла ошибка, а ошибок боги не прощают.
Ниока делал всё, что требовал от него Бахари. Тот в обмен закрывал глаза на рабов, что отправлялись из Мараджи к берегу Соли. Ниока собирался уйти на покой, он надеялся, что успеет сделать это прежде, чем в Сайриланге сменится власть — а там пусть кто-то другой помогает Бахари с его опасными замыслами. Но он не успел, и теперь оставалось ждать — и ждать пришлось слишком долго. Ниока утратил сон. С Бахари что-то стряслось, но что, он не знал.
Бродя без сна по дому, глядя на тёмный двор с галереи, Ниока слушал дождь, и следил, как ходят с огнём его стражи, и гадал, не убраться ли ему отсюда, да вот хоть на берег Соли, и пусть с остальным разбирается кто-то другой.
Потом гонец, взволнованный и уставший, возвестил о том, что Светлоликий Фарух скоро прибудет сюда. Ниока не знал, что и думать. Он полагал, Фарух теперь мёртв. Он даже надеялся на это до того самого дня, как наместник приехал, живее всех живых, а с ним кочевники, и их женщины, и чужаки с других берегов.
Состоялась беседа не из приятных. Светлоликий, как оказалось, знал о сговоре и о рабах. Он всё говорил, обвиняя, а Ниока жалел, что ему не позволили склониться. Он чувствовал, что не выдержат или его старые ноги, или его старое сердце. Он не смел утереть пот.