Уже пришли гости, и Имара в ярких одеждах ходила между столов, наливая вино. Заметив Нуру, сунула ей в руки глиняный кувшин и прошипела:
— Где прохлаждаешься? За работу!
Кочевники были здесь. Нуру не видела их прежде, но сразу узнала: лица жестки и широкоскулы, глаза узки не от заплывших жиром щёк. Злые глаза. Взгляд поддевал, как конец ножа: на что годится добыча?
То было жестокое племя, которому на всей Сайриланге не нашлось дома. Они выживали в песках, там, где других убьёт жар, знали оазисы и тайные тропы. Их боялись в землях Светлоликого Фаруха. Кочевники налетали чёрным вихрем на своих худых быках, в которых, говорят, текла и кровь антилоп, и стрелы ядовитым туманом опускались на дворы, накрывая испуганных людей — горе поселению на отшибе! Кочевники собирали добычу и исчезали, не оставляя выживших. Пока узнают, пока отправят воинов, станет поздно: в песках не найти следа. Мёртвое поселение молчит, а на площади спит, улыбаясь, младенец из глины с губами, испачканными кровью — знак кочевников, который никто не умел толковать. Может, знали мертвецы, но они уносили тайну с собой.
И вот кочевники здесь. Простые одежды подпоясаны ремнями из красной кожи — уж не антилопьей ли? Волосы сваляны в жгуты и хитро заплетены, и на груди у каждого дитя, наколотое краской, спящий младенец, выставленный напоказ в широком вырезе рубахи без рукавов.
Городской глава простил им всё, позвал сюда, как гостей. Вот и он, должно быть — немолодой, усталый человек в расшитых одеждах, лишённый упругости полежалый фрукт, который завернули ярко, но не сумели скрыть оплывшие черты. Не помогал в том и сумеречный зал, и неверный отблеск ламп. Сам ли он пригласил кочевников, или то была воля наместника Великого Гончара, Светлоликого Фаруха?
— Эй, девка, вина! — окликнул кто-то, щёлкнул пальцами.
Нуру вздрогнула, осмотрелась и пошла на зов, неловко ступая ногами, не привыкшими к сандалиям. Подошвы скользили по ворсу ковров, шнурки жали, сковывая шаги. Запотевший тяжёлый кувшин холодил руки, и, прижатый к груди, промочил лёгкую ткань.
Она наливала вино, не видя краёв чаши, и руки тряслись, и губы тряслись, и улыбка не держалась, слетала.
— Я тебя раньше не видел, — сказал кочевник. — Как зовут?
Он был немолод и слеплен грубо, наспех: Великий Гончар не сглаживал углы, работал, будто рубил. От уха до подбородка тянулся шрам, другие расчерчивали руки и открытую грудь. Он брил виски, а в высоко уложенной причёске из жгутов блестели украшения — не те, что принято носить в волосах, а кольца, подвески, даже браслеты из серебра, кости и дерева.
— Взял у тех, кого убил, — пояснил кочевник, заметив взгляд Нуру, провёл по волосам и улыбнулся острыми подпиленными зубами. — Назови своё имя.
Среди браслетов были и тонкие, на детскую руку. Нуру молчала, пытаясь улыбаться. Она забыла, какое имя ей дали, не помнила и настоящее. Помогла Шелковинка, незаметно оказалась рядом, обняла за плечи.
— Наша скромница, Синие Глазки. Будь с ней поласковее, Йова, и она заговорит.
— Скромницы мне не интересны, — сказал кочевник, поднял чашу и приказал, указывая на стол:
— Танцуй!
Шелковинка легко вспрыгнула на тёмное дерево и заплясала, отбивая сандалиями ритм. Гибкая, как струйка дыма, подхваченная ветром, она хлопала в ладоши и кружилась всё быстрее. Лёгкие юбки её разлетались. Кочевник, прихлёбывая вино, глядел с прищуром и кивал головой.
Танцевали и другие. Ловя мелодию невидимой вайаты, пела Звонкий Голосок, сидя на коленях у храмовника, обритого наголо. Служитель Великой Печи не погнушался прийти сюда, и пришёл не для того, чтобы обличать грехи.
— Налей, — негромко и устало попросил городской глава. Он вернулся к беседе с Имарой и на Нуру не смотрел, зато хозяйка так и бросала взгляды.
— Бедняки всё мрут. Мы выставили стражу, чтобы не пускать заразу — пусть сидят у себя. От болезни сдохнут или от голода, всё равно, лишь бы скорее кончилось.
Имара согласно кивнула.
— К ним не послали целителя? — спросила Нуру.
Городской глава, подняв круглые брови, посмотрел так, будто это заговорил кувшин с вином.
— Молчи, глупая! — зашипела Имара. — Что ты понимаешь в таких делах? Молчи и благодари, что нас защищают! Пока городская стража делает своё дело, ты тут живёшь, бед не зная!