На глазах Нуру выступили слёзы. Кое-как она доползла до постели, торопясь, сорвала сандалии и упала вниз лицом, как была, в новом платье. Нащупав клыки, спрятанные в изголовье, она сжала их в кулаке и негромко воскликнула:
— Глупый каменный человек! Где ты теперь, как ты мог оставить меня?
Так, в слезах, она и уснула.
Глава 5. Зверь
Время людское быстротечно.
Я знал, что уходят и реки, и поселения. Разве не был я здесь, когда иссякла Вануи, давшая жизнь моему народу? Тогда мы умели принимать это легче: всё уйдёт. Всё уйдёт, ничто не останется прежним. Что-то новое несёт река, берега меняются, другие птицы поют над ними, другие люди смеются, любят и пропадают без следа, но сердце этого мира, жизнь, — жизнь неизменна.
Может, мы были гибче? Может, теперь я зачерствел, но Наккива стояла так долго. Я не хотел верить, что могла уйти и она.
Лучше бы я спал в ущелье, спал и видел мир таким, каким он был прежде! Земли, где места всем вдоволь, а оттого редко вспыхивает вражда. Земли, где мой народ бродит свободно, даруя радость и утешение. Каждый дом был нашим домом, в первых каменных городах и под крышами из тростника нам равно были рады, о наших советах молили и с ними не спорили. И вот дитя, едва рождённое на свет, перечит мне. И вот одного из моего народа тащат на телегу верёвками, чтобы продать.
Мне бы не видеть Наккиву такой. Как вышло, что братья и сёстры её не сохранили, и где они, братья и сёстры?
— Полегче, полегче! Он тяжёл — ось не выдержит, и теперь у нас только один бык. Может, припрячем его и вернёмся с другой телегой?
— Я оттого удачлив, мальчишка, что никому не верю и не полагаюсь на случай. Уедем без груза, а ты убьёшь меня по пути и один будешь знать, где он спрятан.
— Да что ты, Хепури, я бы никогда…
— Ты продал сестру, а перед тем дал понять, что тебя бы и смерть её не тронула.
— Она опозорила семью!
— Пришлось бы вернуть коз и серебро, вот что тебя тревожило, Ндани. Если на это ты готов ради серебра, ты ещё не то сделаешь за золото. Потому едем сейчас, вдвоём: мне не справиться без тебя, а тебе — без меня.
Двое спорили, будто визжали пилы, и от их голосов рождалась боль.
Я вспомнил о берегах Мау, тенистых и диких, где в неглубокой воде бродили алые птицы и кричали, вытягивая длинные шеи: «Рауру! Рауру!» Они ловили рыб, и ходунки набегали в надежде стащить упавшее и бежали прочь, хлопая крыльями. И вай-вай, красные антилопы, без страха приходили на водопой, и пока пили, на их рогах, увитых зелёной лозой, распускались цветы.
Я вспомнил, как кричали деревья, ломаясь под топором. Вспомнил, как алые рауру бились, пойманные за шею петлями оттого, что перья их красивы. Великий Гончар взял белую глину с берегов Нокори, и на эту землю пришли младшие дети и принесли с собой жадность, злобу и страх.
Как всякие твари, они хотели кормиться и вить гнёзда, но им всегда было мало. Они плели хижины больше, чем нужно, чтобы вырастить потомство, и убивали для забавы — воистину дети, которым отпущено слишком мало, чтобы успеть набраться ума. Мы наставляли их, и они слушали, но потом уходили. Рождались новые, готовые отринуть заветы отцов, и всегда было кого учить, хотя поучать их — что лить воду в песок. Великий Гончар, наш отец, не уставал лепить тела. Лепить то, что внутри, следовало нам. Я давно устал. Видно, белая глина с берегов Нокори не так хороша: алчность и лживость — дурные примеси.
— Я поеду с тобой, Хепури. Я должен знать, сколько золота за него дадут.
— Боишься, обделю тебя? Не трясись, на безбедную жизнь хватит, и не на одну!
— Я хочу знать, сколько он стоит и сколько возьмёшь себе ты. Это моя сестра нашла его, мне причитается больше!
— Так вывалим его на дорогу, и я уеду, а ты оставайся. Тащи его сам, как знаешь. И если кто захочет отнять, сам отобьёшься. Так лучше, а, мальчишка?
Они умолкли. Я слышал, как тяжело дышат люди и жуёт жвачку бык, как попискивают, рассевшись на широких рогах, птицы-кочевники. Я видел Наккиву — то, что осталось, мёртвый город, даже кости которого изломаны временем и засыпаны песком. Зачем меня усадили к ней лицом?
Однажды я смирился с тем, что эти берега изменились. Я нашёл радость в том, что у реки раскинулись поля, и выросли хижины, и зазвучали голоса. Там, где прежде алые птицы рауру ловили рыб, теперь бродили мужчины с острыми кольями, и у берега на вбитых в землю прутьях висела их добыча. Я помнил, как пускали на воду первую лодку из зелёных стеблей, и как ликовали и смеялись люди, когда она поплыла и удержала двоих — и как кричали, когда её понесло течением и перевернуло. Гребцы выплыли, а то, что осталось от лодки, унесла Мау.