Тут глаза её наполнились слезами, и она, подбежав, обхватила мои колени.
— Я не оставлю тебя, не бойся! Бедный мой, ты столько сидел здесь один, ну как я тебя брошу? Я найму людей, чтобы подняли тебя на корабль, и мы увидим море, и Равдур, и острова, и Неведомое, где ещё никто не бывал. Мы сойдём на землю, сядем в крепкую повозку и поедем, и увидим всё, что только может быть на свете. А когда состаримся, будем сидеть в доме забав и рассказывать, что видели. Любой мореход умрёт от зависти, да?
Она заглянула мне в глаза и добавила убеждённо:
— Всё так и будет, потому что я видела, как у вай-вай цветут рога, и буду счастлива. Может, не сразу, но буду, и я никогда тебя не оставлю. Клянусь, никогда! Мы друзья теперь.
День был жаркий, и моё тело уже просохло, лишь у ступней осталась влага. Нуру вскарабкалась мне на колени, потёрла ногу о ногу, чтобы стряхнуть налипшую землю, и прижалась щекой к груди.
— Только я никому о тебе не расскажу. Вдруг они захотят тебя отнять? Сперва я вырасту… А что у тебя в руке, каменный человек?
Она вздохнула, трогая мою ладонь, сжатую в кулак, помолчала ещё немного и уснула, тёплая, лёгкая и хрупкая, как птица. И что-то тяжело, пугающе шевельнулось у меня внутри: то сердце подало голос. Оно уже забыло, как биться, и я о нём забыл.
Мы сидели так до сумерек. Потом, видно, тело моё остыло, и Нуру проснулась. Ойкнув, она сползла на землю, подхватила ведро, поклонилась мне и бросилась прочь.
Мои уши теперь, должно быть, разбирали звуки лучше, и когда она пришла в другой раз, я издалека слышал её торопливые, лёгкие шаги.
— Скучал? — улыбнулась она. — Я тоже, очень-очень! Но я не могу приходить каждый день. Вот, смотри.
Она без стеснения задрала край лохмотьев, служивших ей платьем, и показала ссадины на боку и ногах.
— Мы катались на верёвках, а столб упал. Хорошо, что Поно не задело. Мама так кричала, и отец кричал, и всем досталось: нельзя брать верёвки без спроса, они на продажу. Ты знаешь, как катаются на верёвках, каменный человек? Смотри.
Нуру подняла палец.
— Это столб. Его нужно хорошо вкопать, а к макушке привязать три верёвки с петлями из ткани, чтобы не давили. Надеваешь петлю на пояс, разбегаешься, — она расставила руки, — поднимаешь ноги и летишь! Тебе бы понравилось. Не знаю только, что за столб тебя выдержит. Может быть, мачта? Ты мог бы кружиться, пока мы плывём.
Я в жизни не слышал ничего глупее, а ведь я жил долго.
Сегодня она принесла уголь и принялась рисовать на скале, там, где я мог увидеть. На неровной каменной стене, растрескавшейся и серой, под тонкой рукой возникали холмы и линии.
— Это наше поселение, — объяснила Нуру. — Вот мой дом, видишь? У него круглые стены и крыша из соломы. Вот двор, где мы плетём верёвки, а это поле. Вот скарп, такие длинные зелёные ряды, они на самом деле ровные, это камень кривой. Тут ущелье: хорошая дорога, где можно ходить, и плохая, где камни падают на голову. Мы как раз там. Посмотри, это мы.
Она отошла на шаг, показывая мне узкие тела, руки-линии и круглые лица. На каждом — лишь один глаз.
— А вот море. Сейчас покажу тебе корабль.
И она вновь принялась за работу, напевая под нос:
— От баб одно лишь горе,
не верь им, мореход.
Едва уходишь в море,
она дружка зовёт…
Дальше говорилось, что это не беда, и в любой таверне найдётся утешение. Эта песня, плохо сложенная, была груба и годилась только для уст бродяги, перебравшего вина. Должно быть, Нуру в своей наивности не понимала половины слов.
Её корабль походил на растрёпанную вязанку хвороста. Частые полосы дощатого борта, выбившиеся прутья вёсел и снастей.
— Вот мореходы, — сказала Нуру, старательно выводя тонкие фигуры с мачту ростом. — А вот мы с тобой.
Корабли, как я и думал, были просто длинными лодками. Люди делали такие раньше, делают и теперь. Значит, они научились переплывать море. Нуру что-то говорила о том прежде, но я не прислушивался.
— Неужели ты правда не сходишь с места, каменный человек? — спросила она. — Никогда-никогда? Даже если никто не видит? А если я закрою глаза, шевельнёшься?
И она закрыла лицо руками, но сквозь растопыренные пальцы я видел блеск её глаз. Нуру устала ждать, притопнула ногой и отвела ладони.
— Ну чего боишься? Я и так знаю, что ты живой! — сказала она, надув губы. На лбу её теперь чернели угольные следы пальцев.