Мужчина жестом приказал Нуру подойти ближе. Нетерпеливо махнул рукой, ещё и ещё, вынуждая её склониться. Затаив дыхание, Нуру ждала, пока храмовник, держа её за подбородок пропахшими вином, жёсткими пальцами, жадно всматривался в глаза.
— Она ещё нетронута, — сказала Звонкий Голосок, придвигаясь ближе, — и скромница. Ведь ты любишь скромниц, Ниханга?
Пальцы огладили щёку Нуру, спустились по шее, и она, дёрнув плечом, отстранилась, но тут же нашла оправдание.
— Подолью вина, — пряча глаза, сказала она.
Храмовник не обиделся. Он засмеялся, тяжело дыша, и протянул руку, ловя и сминая тонкое платье. Нуру лила вино еле видной струёй, но чаша всё равно наполнилась слишком быстро.
— Садись, — приказал мужчина, хлопнув себя по колену. — Так ты говорила им обо мне? Говорила, я тебе приглянулся?
Уголёк отняла кувшин и подтолкнула Нуру в ждущие протянутые руки. Запнувшись о подушку, Нуру неловко упала храмовнику на колени, и он прижал её к себе. Он пах вином и глиной.
— Как ты дрожишь! — пробормотал он, касаясь щекой её щеки. — Не бойся, я буду добр.
— Я знаю много историй о других берегах, — сказала Нуру, отворачиваясь. — Может быть, хочешь послушать?
— Всё, что мне нужно знать о других берегах, я знаю, — нетерпеливо сказал храмовник, запуская пальцы в её волосы. — От тебя я хочу только слышать, как ты выкрикиваешь моё имя, когда…
— Вина! — донёсся от другого стола весёлый голос Шелковинки. — Нет, Уголёк, сестрёнка, вино разливаешь не ты. Эй, Синие Глазки, мы видим, Ниханга очаровал тебя, но работа ждёт!
Люди вокруг рассмеялись. Храмовник не отпускал и воскликнул с досадой:
— Налей сама!
— Я вернусь, — пообещала Нуру, упираясь ладонями в его плечи, и едва только хватка ослабла, вывернулась, подхватила кувшин и заспешила прочь. Она забыла о Шелковинке и не думала, куда бежит сквозь дым. Так больно пела вайата, так больно горели алые лампы!
— Сестрёнка! — окликнула Шелковинка, ловя её и разворачивая. — Прямо сама не своя.
— Может, у меня жар, — пробормотала Нуру.
Ей хотелось бежать, бежать прочь. Шелковинка забрала кувшин и сама договорилась с Имарой — та пригрозила, что не заплатит за этот вечер, а вычтет вдвое, но Нуру было всё равно. Она позволила Шелковинке отвести её в комнату.
— Жара нет, — сказала та, погладив её по голове. — Эти двое, глупые, задумали тебе помочь. Не сердись на них. Я говорила им, ты не готова. Что ж, пойду, что-нибудь совру Ниханге!
Она ушла, забрав лампу, и пришла тьма, чёрный зверь. Он кружил по комнате, весь — музыка и смех, выкрики и стоны, стук чаш, стук подошв по столам, торг, звон, дым. Прячась под одеялом, Нуру чуяла его дыхание, знала, что он смотрит и глаза его красны, как ночные огни.
Негде было укрыться, и помощь не шла. Зверь это знал. Он не спешил, а может, уже поглотил жертву и только ждал, когда она поймёт.
— Домой не пошла, теперь знай разноси вино вместо отдыха, — ворчливо раздалось за дверью.
— Так чего ж не пошла?
— А того, что и ты! Хворь ползёт, не в мой ли дом заглянет сегодня.
— У нас уж и не выпустят, если ты бледен с лица, и стража уже на другой улице. А я так скажу, до больных им дела нет! Пустили в Таону кочевников и боятся, чтоб чего не вышло. Небось они эту хворь и занесли!
— Тихо, не болтай!.. — зашипела вторая женщина, и голоса их смолкли, а потом затихли и шаги.
Нуру лежала, глотая слёзы, и вдруг замерла, прикрыв ладонью рот: что-то заскреблось рядом.
— Кто здесь? — спросила она тревожно. — Мшума?..
Но звук шёл снаружи, будто кто-то карабкался по стене, по глиняным смеющимся лицам, по выступам, к полукруглому окну — неторопливо, но легко. Загремела миска. Зверь лакал из неё, и, насытившись, приблизил морду к окну, принюхался. Он закрыл собою свет, что шёл от ночной лампы.
Нуру укрылась плотнее, чтобы и щели не осталось, сжалась под одеялом. Она лежала, дрожа — а ночь давно стихла, и зверь, что был или чудился, исчез. Неслышно подобрался чёрный непрочный сон, где когти скребли во мраке и плакала, разбивая сердце, вайата.
Проснувшись в слезах, Нуру села на постели, тяжело дыша, и прижала руку к груди. Дом казался тихим, но вот негромкий и печальный, будто птичий крик донёсся из сада. Он повторился опять, и полилась незнакомая песня. Поднявшись, Нуру вышла в коридор и, облокотясь на перила, осмотрела сад. Всё тут же смолкло, будто певца спугнули.
Сад шумел, холодный и светлый. Ночная лампа стояла прямо над ним, и всё казалось чужим и странным, как во сне. Музыка зазвучала опять — короткий зов, чтобы только окликнуть, — и Нуру заметила внизу, на лавке, Мараму. Он махнул рукой.