Он стоял, тёмный против ясного неба, сложив руки на груди, и говорил устало.
— Я уйду к своему народу, но перед тем отведу тебя в Наккиву, город у реки. Ты хочешь домой, и, может, братья не тронут тебя, пока я рядом, но я уйду, и тебя забьют камнями. Даже если я возьму слово, его не сдержат. Идём в Наккиву, идём к реке Мау. Я попрошу, и тебе дадут приют.
— К какой ещё реке? — воскликнула Нуру, хмурясь. — И города я такого не знаю. К нам наезжают торговцы из Куты и Таоны, из Макавы, но я не слышала о Наккиве! А камнями бьют тех, кто отнял чужую жизнь, но ведь я никого не убила.
— Ты ослушалась братьев. Идём. Город, должно быть, поменял имя, так бывает, но я помню путь. Там, за рощей, мы выйдем к берегу извилистой Мау, а к поре, когда Великий Гончар завершит работу, будем в Наккиве.
Он пошёл, а Нуру осталась стоять.
— Каменный человек! — окликнула она, но, видя, что он не слушает, побежала. Она нагнала его на дороге, жёлтой и пылящей. — Стой же, каменный человек! В той стороне нет рощи, и нет реки, и мама тревожится, а братья хоть и сердиты, но никогда — слышишь, никогда! — не побьют меня камнями. Мне нужно домой, и тебе нужно со мной. Идём же!
Она взяла его за локоть двумя руками, пытаясь удержать, но он шёл, и Нуру волей-неволей бежала следом.
— Мне тяжко, Нуру, — сказал он и вздохнул. Тёмные глаза его в тёмных ресницах, обведённые чёрным, глядели грустно. — Я давно не ходил, и каждый шаг теперь даётся мне с трудом. Боюсь, если остановлюсь, не найду сил идти дальше. Мне нужно успеть отвести тебя в Наккиву. Скоро Великий Гончар раскалит свою печь и примется за работу, но нам придётся идти. Если поторопимся, к жаркой поре доберёмся до рощи, там будет легче.
— Но там нет рощи! — воскликнула она. — Нет и не было, сколько я живу.
— Должно быть, засохла. Жаль, но идти нужно. Отдохнём у реки.
— И реки там нет!
— Разве ты бывала в той стороне, Нуру? Я думал, ты не ходила дальше ущелья.
— Даже если не ходила, что с того? Торговцы ездят туда и назад, а их послушал — всё равно что сам побывал. Они говорят, то долгий путь через пустынные земли, и нужно идти с запасом воды. Ближайшие поселения в двух днях отсюда, если ехать на повозке, запряжённой быками. А мы идём, и идём без воды — мы не дойдём!
— Не тревожься, — сказал он. — Я знаю путь.
Двое шли по дороге. Пыль клубилась, и жёлтое марево дрожало над холмами — казалось, их макушки тают от зноя. Там, наверху, Великий Гончар ставил фигурки в печь, и жар её раскалял землю.
Ветер гнал песчаные волны. С лёгким шумом летели они над дорогой, прозрачные, и захлёстывали ноги, но не дарили свежести, а лишь сушили и кололи кожу. Песчинки набивались в глаза, в рот, хрустели на зубах.
Нуру шла, прикрываясь рукой и держась за локоть спутника. Она почти не раскрывала глаз и то и дело спотыкалась.
— Раньше ты нравился мне больше, — жалобно сказала она. — Ты упрям, ты делаешь всё не так, как нужно. Даже голос твой не такой, как я думала!
— Мы склонны выдумывать, дитя, оттого и страдаем. Ты ведь знаешь притчу о юноше и птице?
Нуру фыркнула от попавшего в рот и нос песка, отмахнулась от ветра рукой и потребовала:
— Расскажи!
— Одного юношу будило по утрам чудесное пение. Думая о птице, он вообразил, что она золотая с алым хвостом и гребнем, с синими ногами и лазурными подкрылками. Юноша выносил ей зерно, но птица умолкала и пряталась. Тогда и он затаился тоже, и увидел, как к зерну слетела крошечная серая пташка, и рассердился, и бросил камень, чтобы её отогнать. «Не для тебя я ставил зерно!» — вскричал юноша.
— Это была та самая птица?
— Да, это она и была. Серая пташка села на ветку и запела, и юноша понял ошибку, но она, закончив песню, улетела и никогда не вернулась. После юноша купил другую птицу на рынке, самую красивую, какую только нашёл, но она пела нехорошо.
— И это всё? — спросила Нуру. — Что же он не послушал, как поёт птица, прежде чем купить?
— Он увидел её и подумал, что знает, каков её голос.
Нуру примолкла, хмуря брови.
— Эта притча и про тебя, — сказала она затем. — Ты вообразил, что знаешь дорогу, и она приведёт нас к роще, реке и городу. Ты уже видишь, здесь только холмы да песок, но идёшь упрямо. Когда ты признаешь, что ошибся?
— Я не ошибся. Там, на холме, прежде шумела роща. Поднимемся и увидим реку. Прислушайся: разве не чуешь в ветре её дыхание, запах ила и шелест тростника? Разве не слышишь крики мужчин — они везут грузы на плотах из зелёных стеблей, отталкиваясь от дна шестами. Поднимемся и увидим, как пригибаются они, проплывая под мостом, и подойдём к рыболовам у берега, возьмём еды и воды для тебя, и постоим на мосту. Ты отдохнёшь, и пойдём дальше, и в сумерках будем в Наккиве.