На кроватях зашевелились.
Гости пили кипяток и смотрели на портрет редкостно красивой девушки, висевший на стене, у окна. У девушки были высокие брови над спрашивающими глазами.
Бабка приметила зачарованность бойцов. И она рассказала им невеселую повесть об Анфисе, своей невестке.
Говорила старая долго, положив на колени большие натруженные руки. В комнату входили другие жильцы подвала, они садились к печке или на лавку у стола. Старались не мешать рассказчице, хотя не только знали эту историю, но и тяжело пережили ее в свое время.
У Анфисы была подруга, с которой они вместе семилетку кончили. Вместе и на ситценабивную фабрику поступили. За несколько лет до войны обе они замуж вышли. Мужья их работали на той же фабрике и были большими приятелями.
Молодые семьи жили по соседству. Вскорости загугукали у них малыши. В одной семье и в другой родились девочки.
Они уж подрастали, когда началась война. Отцы ушли в армию. На долю жен и дочерей выпала горькая судьба, немецкий плен.
В городе творилось страшное. У стен собора появились виселицы. И взрослых, и детей заставляли рыть окопы. Тех, кто работал плохо, пороли. Кто отказывался работать, убивали.
Расстрелянных гитлеровцы не разрешали предавать земле. Хоронили они только своих солдат и офицеров.
Бывали дни, когда все взрослые жители города занимались производством гробов. Это случалось при особо сильных обстрелах из крепости и с правого берега.
Город вымирал. Люди поедали траву, росшую на откосах канала, поедали падаль. Но скоро и падали не осталось.
Как-то Анфису вызвали в комендатуру. Она прибежала оттуда ночью, избитая, с распухшим лицом.
— Поймите, мама, — давясь слезами, говорила Анфиса, — они не считают нас людьми. Я не хочу жить.
Но она жила. Остригла косы, изуродовала лицо, И жила. А подружка ее очень скоро надломилась, затихла и умерла в самом начале неволи.
— Что же нам тогда оставалось делать? — задала вопрос бабка и подперла щеку рукой. — Взяли мы к себе ее дочку, Фенюшку.
Левченко поднялся так порывисто, что задел головой свисавшую с потолка коптилку, и она закачалась, заскрипела проволокой.
— Вы сказали — Фенюшка?
— Ну, да, такое имя.
— А отец ее по фамилии Рыжиков?
— То-то и есть, — спокойно сказала старая женщина. Кажется, все пережитое отучило ее удивляться чему бы то ни было. — Ну, слушайте дальше, сынки.
Поздней осенью, когда из крепости вышел на лодках десант к Шлиссельбургу, город встрепенулся. Но немцы отбили десант.
На набережной осталось много раненых красноармейцев. Фашисты прикалывали их штыками.
Одного, полуживого, Анфиса ночью принесла в подвал, где обитало уже немало народа. Красноармеец прожил всего сутки.
Анфиса решила похоронить его непременно честь честью. Гитлеровцы поймали ее ночью, у свежей могилы, с заступом в руках.
Анфису расстреляли на дворе комендатуры. Многие приходили хоть издали проститься с нею. Она лежала лицом вниз, раскинув руки, точно в предсмертную минуту хотела обнять родную приладожскую землю…
Старая рассказывала о смертях и утратах ровным, тихим голосом, и выражение ее лица не менялось. Только когда говорила о детях, глаза теплели, морщинистая рука тянулась к двум головкам на одной подушке.
Ей было бы не спасти девочек. Но помогли соседи. Один отдавал корочку хлеба, другой какую-нибудь требушинку, найденную около немецкой кухни… Оля держится молодцом, а Фенюшка очень плоха, неведомо, выживет ли…
— Бабушка, вы про Рыжикова расскажите, — нетерпеливо попросил Иринушкин.
— Да что про Рыжикова, — нахмурилась старая.
Геннадий появился в подвале однажды вечером. Он бросился к дочери, прижался к одеялу заросшим лицом.
Рыжиков не скрывал, какой дорогой вернулся в Шлиссельбург. Он все рассказал. Но тут произошло то, чего он понять не мог. Бабка подошла и несильной рукой ударила его.
— Мой сын воюет в Красной Армии, а ты сбежал, да еще смеешь мне на глаза показываться?
У каждой женщины, жившей в подвале, муж, или брат, или сын воевали против гитлеровцев. Этим женщинам невыносимо было видеть предателя. Они выгнали его.
Рыжиков приходил еще несколько раз. Он ругался и плакал у закрытой на щеколду двери. Его не пускали к дочери.
Как-то бабка сжалилась, вышла к нему и сказала:
— Подумай о дочке. Ведь вырастет, стыдиться тебя будет. Не надо ей знать тебя.
Беглец кинулся к старухе. Она не шевельнулась.
— Одно тебе осталось, — проговорила бабка, — привести сюда немцев. Иди, зови!