Так все ощущения, смешавшиеся в его душе, когда он смотрел на свой первый восход в пустыне, вернулись двадцать лет спустя вместе со словами: «Просыпайся, Ахмед» — и были такими свежими и болезненными, как будто все произошло только вчера.
Путник резко сел, и воспоминания рассеялись, словно утренние облака. Он пересек пустыню с жизненно важным поручением, нашел родник, и это оказалось не галлюцинацией: его двоюродные братья были здесь, как всегда в это время года. Он потерял сознание от усталости, и они завернули его в одеяло и дали выспаться возле огня. Следующая мысль оказалась тревожной: а драгоценная поклажа? Донес ли он ее до костра? Увидев свои вещи, заботливо уложенные в ногах импровизированного ложа, он успокоился.
Рядом на корточках сидел Исмаил. Так было и раньше: в течение целого года, который они — двое мальчишек — провели в пустыне, Исмаил всегда умудрялся проснуться первым. Теперь он сказал только:
— Дела плохи, дружище?
Ахмед кивнул:
— Да, война…
Брат протянул ему маленький сосуд, украшенный драгоценными камнями. Ахмед смочил в воде пальцы и промыл глаза. Исмаил ушел, и отдохнувший за ночь странник поднялся с песка.
Одна из молчаливых и услужливых женщин подала ему чай. Он взял напиток, не поблагодарив ее, и быстро выпил. Пока вокруг неспешно собирались в путь, он съел немного холодного риса. Эта ветвь их семьи по-прежнему производила впечатление состоятельной: у них были слуги, много детей и более двадцати верблюдов. Находившиеся при палатках овцы составляли только часть стада, остальные паслись в нескольких милях дальше. То же самое касалось и верблюдов: ночью в поисках пищи они отдалялись от места стоянки и, несмотря на путы на ногах, иногда пропадали из виду. Мальчишки разыскивали их и возвращали назад, так когда-то делали и Исмаил с Ахмедом. У животных не было кличек, но Ахмед безошибочно различал их и знал историю каждого. Он мог сказать: «Это верблюд, которого мой отец подарил своему брату Абделю в тот год, когда умерло много женщин. Потом верблюд повредил ногу, отец забрал его и подарил Абделю другого, а этот — видишь? — до сих пор хромает». Ахмед научился разбираться в верблюдах, но так и не смог принять отношения к ним бедуинов: поэтому он так и не разжег огня под тем, что умер накануне. Вот Исмаил бы даже не вздумал сомневаться.
Ахмед закончил трапезу и вернулся к своей поклаже. Чемоданы не были заперты на ключ. Он открыл верхний; одного взгляда на кнопки и шкалу компактного радиоприемника, тщательно уложенного в прямоугольную коробку, было достаточно, чтобы воспоминания замелькали перед его внутренним взором, как кадры из фильма: безумная гонка жизни в шумном Берлине; широкая улица под названием Тирпитцуфер с тремя полосами автомобильного движения; четырехэтажное здание песочного цвета; лабиринты коридоров и лестниц; приемная с двумя секретаршами; просторный офис с письменным столом, софой, картотекой, маленькой кроватью… А на стене — японская картина с изображением ухмыляющегося демона и фотография Франко с автографом… А на балконе офиса, выходящем на Ландверский канал, — две таксы и преждевременно поседевший адмирал, который говорит: «Роммель хочет, чтобы я направил агента в Каир».