Сквозь ткань юбок она ощутила его напряженное мужское естество — это было как что-то давно забытое, а возможно, не существовавшее ранее. Она просунула язык далеко между его зубами, лихорадочно пытаясь рукой расстегнуть перламутровые пуговицы на его рубашке, чтобы дотронуться до живой кожи, запах которой, смешанный с ароматом лаванды, сводил ее с ума.
Теперь его пальцы умело расшнуровывали ее корсаж, развязывали ленты — и ее розовое платье покорно и бесшумно упало к ногам. Так же искусно сумел он справиться с застежками на испанской юбке с фижмами, и когда все эти нелепые конструкции оказались на полу, на ней не осталось ничего, кроме сорочки и чулок с подвязками.
Она тоже возилась, но далеко не так умело, с завязками, прикрепляющими его рейтузы к поясу камзола, при этом ей сильно мешало значительное вздутие несколько ниже этого пояса.
Он помог ей совладать с неподатливыми рейтузами, отстегнув клапан, и она с подавленным вздохом сумела наконец добраться до предмета своих вожделений, ощутить в руке жаркую пульсирующую плоть.
Он уже освободил ее груди от лифа и ласкал их легкими движениями пальцев и губами, не забывая соски, которые делались все тверже от его прикосновений.
Она сотрясалась от желания, забыв обо всем на свете, кроме одного — того, что должно сейчас произойти… скорее… скорее…
Она приподняла низ рубашки, ноги ее дрогнули и сами собой раздвинулись, она обхватила ими его бедра, впилась в его рот, почувствовав на губах кровь.
Он донес ее до стола в центре комнатушки, и она упала спиной на доски, не выпуская Оуэна из скрещения ног. Просунув руки ей под спину, слегка приподняв, он одним сильным движением вошел в нее, заполнив, как ей показалось, все ее существо до предела.
И замер. Она нетерпеливо дернулась.
— Дорогая, — прошептал он, — я боюсь шевельнуться. Ты привела меня в такое состояние, что я чувствую себя девственником, впервые оказавшимся на ложе любви.
Негодяй! Еще смеет шутить!
Она открыла глаза — как ей показалось, впервые за много часов — и смутно увидела улыбающееся лицо. Улыбка была невеселой. За этот знак печали она простила ему неуместную шутку.
— В отличие от вас, — сказала она, — я не девственница, и мне это сейчас нужно!
Она произнесла эти слова и сама испугалась их. Как могли они исторгнуться из ее уст? Воистину она сошла с ума…
Но она уже усиленно двигала бедрами, сжимая то, что находилось между ними, приподнимаясь и опускаясь на жестком столе… Кажется, даже вскрикивала и смеялась от радости, от сладкого ощущения освобожденности.
Оуэн вскрикнул один раз: в момент завершения. У него хватило выдержки и умения уйти из нее в самую последнюю минуту. Но пальцы его какое-то время продолжали впиваться в ее тело, голова была откинута вбок, глаза закрыты.
Пен медленно возвращалась в этот мир. Она начинала ощущать жесткость стола под своей спиной, руки Оуэна, впившиеся в нее, сок любви, просыхающий на животе. Она моргнула от луча свечи, показавшегося чересчур ярким, и, протянув руку, коснулась лица Оуэна.
Тот сразу открыл глаза, осторожно высвободил руки из-под ее спины, встал на ноги. Она продолжала лежать, не в силах подняться, не веря, что ослабевшее тело может принять вертикальное положение.
Оуэн привел в порядок свою одежду, после чего взял Пен за обе руки и помог сесть.
— Было крайне неудобно, — сказал он, глядя ей прямо в глаза. — В следующий раз я сделаю все, чтобы исправить неудобства.
Он наклонился, взял ее лицо в свои ладони и поцеловал.
В следующий раз?.. Пен уселась удобнее, опустила ноги со стола. Внутри ее все пело от радости, она была как пьяная.
Медленно наступало отрезвление. Накатывала ледяная волна окружающей реальности.
Боже, что она наделала?..
Потеряла голову, уступила — себе и ему, сдалась. Забыла обо всем: о своей жизненной цели, о ребенке, о Филиппе; о данной себе клятве посвятить все свои помыслы тому, чтобы узнать правду. Найти ее во что бы то ни стало!
Она посмотрела на Оуэна, но не узнала его: какие-то размытые черты, как в неясном, тяжелом сне. И не было в ее сердце радости и чувства удовлетворения — исчезли мгновенно, как и полагается во сне. В теле был холод, в душе — стыд и отвращение к себе. Совестно было и за свою наготу.
Она соскользнула со стола и с какой-то отчаянной поспешностью схватила свои вещи, прижав их к себе.
— Подожди… Подождите минуту, Пен.
Оуэн подошел ближе, его черты обрели четкость. Голос звучал с мягким недоумением, в глазах светилось удовлетворенное желание.
— Что случилось?
— Ничего… Не знаю… — пробормотала она. — Ничего… В самом деле, что может она объяснить Оуэну, если не в состоянии ничего объяснить самой себе?
Она торопливо прятала груди под лиф рубашки.
Он нахмурился:
— Сожалеете о том, что произошло между нами?
— Этого не должно было произойти!..
Она возилась с юбкой, думая, что теперь у нее не будет морального права настаивать, чтобы он выполнил условие их соглашения. И в то же время понимала, что так думать неразумно, попросту глупо. За то, что произошло, она должна в первую очередь осуждать себя, а не перекладывать вину на Оуэна. И с чего она взяла, что он откажется помогать ей?..
— Не должно было произойти? — повторил Оуэн. — Но… Он не стал договаривать. Вместо этого молча помог ей справиться с лентами и шнурками. Не вполне понимая причины ее отчаяния, он все же сознавал его искренность и жалел ее, продолжая в молчании споспешествовать ей в одевании, в поисках затерявшихся шпилек и булавок.
Ей было непонятно его молчание, оно и пугало, и успокаивало.