Когда путь стал свободным, она вышла из укрытия и поспешила в комнату, которую хорошо знала и любила и которая совмещала функции кабинета и библиотеки. Единственным из семейства Брайанстон, интересовавшимся книгами и заботившимся о пополнении библиотеки, был ее покойный муж Филипп. Нынешний глава дома Майлз был малообразован, не слишком грамотеи; она никогда не видела в его руках книгу. Даже его мать, несмотря на свой недюжинный ум и явные способности, с трудом могла произвести простейшее арифметическое действие или нацарапать подпись на деловой бумаге. После смерти Филиппа почти все дела по дому она переложила на управляющего.
Пен дошла до библиотеки, так никого и не встретив: скопление гостей потребовало внимания всех слуг в доме. Она тихо прикрыла за собой дверь и прислонилась к ней спиной, оглядывая комнату, где они с Филиппом провели вместе столько приятных часов. Она не могла считать себя равной ему по образованности и начитанности, однако ее мать, будучи сама достаточно просвещенной женщиной, сумела привить дочери интерес и любовь к чтению, а также стремление узнать то, чего не знаешь. Поэтому Пен, оглядывая армаду книжных полок, с щемящей грустью вспоминала то время, когда они с Филиппом сиживали здесь в полной тишине, прерываемой лишь шелестом страниц или скрипом пера по бумаге. Ей казалось, она различает эти слабые звуки, видит смутный силуэт Филиппа, склонившегося над дубовым письменным столом… светлые волосы почти касаются книжных страниц, на столе перед ним бумага — на случай, если понадобится что‑то записать. Тоска сдавила ей сердце: знакомое ощущение, оно реже приходит теперь, спустя почти три года после его смерти, но остается таким же острым, как и прежде.
Она продолжала стоять у двери, стеснение в груди проходило, глаза наполнились слезами, которые не пролились. В голове билась одна мысль. Все та же…
«О, если бы со мной был мой ребенок… тот самый… зачатый в любви…»
Отчаяние отступило, напряжение спало, глаза высохли. Видения исчезли, воспоминания тоже. Осталось ощущение необходимости. Цель. То, что помогает ей продолжать жить… Ведь она родила ребенка! И где‑то здесь, в комнате, она уверена, среди различных документов, записей, среди бумаг и священных книг, должно… обязательно должно находиться свидетельство о его рождении. Даже если он появился на свет мертвым, как ей сказали…
Тогда она была так больна… После страшных родовых мук ее тело продолжали терзать боль и лихорадка, сознание едва теплилось. Когда ее мать и отчим добрались наконец до поместья Брайанстонов в Хай‑Уикоме, они немедленно забрали ее оттуда, и потребовался почти год, чтобы она благодаря их неусыпным заботам окончательно пришла в себя и физически, и душевно.
Сегодня она впервые после родов оказалась под крышей брайанстоновского дома. Впервые появилась возможность попытаться отыскать хоть какие‑то сведения о ребенке, его появлении на свет. Брайанстопы вели себя так, словно вообще никакого ребенка не было, словно ей привиделись и нелегкая беременность, и преждевременные тяжелейшие роды, и страшные последствия. Ее собственная мать и отчим уговаривали ее забыть обо всем — если не забыть, то примириться с происшедшим, потому как горю не поможешь, — оставить все в прошлом.
Но Пен не могла, не хотела согласиться с тем, что существо, которое взрастало в ее чреве, шевелилось и брыкалось там, давая о себе знать, которое стремилось выйти на свет Божий, чтобы жить… Нет, это существо не может так просто быть вычеркнуто из мира, списано со счетов.
Она не верила, что ребенок родился мертвым: ведь она собственными ушами слышала его крик…
Это и считали ее навязчивой идеей, даже душевным расстройством. Она приняла решение вернуться на службу в окружение принцессы Марии, к жизни, какую вела и знала раньше. Чтобы подтвердить: она здорова, что бы ни думали окружающие. Но под обличьем обыкновенной придворной дамы, вдовы известного в высших кругах человека, продолжала жить фанатичная убежденность, что ее ребенок жив.
Ее взгляд задержался на высокой конторке возле окна — там лежала огромная семейная Библия, в которой были чистые листы для записи дат рождений, смертей, браков. Она быстро пересекла комнату. Библия была открыта на Псалтыри. Пен начала поспешно листать тончайшие страницы, липнувшие к ее влажным от волнения пальцам, которые она отирала о серую камчатную юбку… Вот они, записи. Сколько их! Она отыскала самые последние. Никакого упоминания о рожденном — или мертворожденном — 7 июля 1550 года ребенке. Она еще раз лихорадочно просмотрела все записи: браки, рождения, смерти. Ее брак с Филиппом. Его смерть. О том, что Майлз сделался наследником графского титула, сообщается буквами чуть не вдвое большими по размеру, чем все остальные. Конечно, он ведь всегда был любимчиком матери, которая считала, что лишь по недоразумению он не сделался ее первенцем. И восполняла этот пробел тем, что относилась к нему как к таковому.
Пен оглядела огромную комнату. Где же могло быть то, что она ищет, что может хоть в какой‑то степени приоткрыть тайну, помочь в ответе на терзавший ее вопрос? И сколько вообще времени в ее распоряжении, пока кто‑нибудь не заявится? Когда еще у нее будет возможность проникнуть сюда?
Где же искать?.. Она подошла к шкафчику. В одном из его ящиков, она помнила, лежали деловые бумаги, связанные с поместьем и еще с чем‑то. Филипп, бывало, вынимал их оттуда при ней. В дверце шкафа торчал ключ. Она повернула его, выдвинула наугад один из ящиков.
Позади нее открылась дверь. От волнения она, видимо, забыла ее запереть.
Сердце у Пен замерло. Дыхание остановилось. Она собрала все силы и медленно повернулась. Хорошо, если это Робин, ужасно, если свекровь.
Это не был ни тот, ни другая. Не в состоянии выговорить ни слова, она молча смотрела на вошедшего. Первой мыслью было: кто‑то из слуг. Но она тут же отбросила предположение: ни одежда незнакомца, ни то, как он держался, не давали повода причислить его к этой категории. Вероятнее всего, он неизвестный ей близкий знакомый хозяев.
Его темные глаза под узкими точеными бровями и высоким лбом рассматривали ее спокойно и, как ей показалось, даже слегка высокомерно. Пен решила ответить ему тем же. У него были крупный прямой нос, слегка выдвинутый подбородок, красивые очертания губ. В нем чувствовалась сила, хотя он стоял не шевелясь, даже как‑то небрежно расслабившись. Она затруднилась бы определить его возраст, но незнакомец был явно старше, чем Робин.
Наконец Пен обрела голос и холодно произнесла:
— Для гостей предназначен большой зал, сэр. Видимо, вы слегка заблудились.
Он поклонился.
— Оуэн д'Арси, мадам. К вашим услугам.
Голос был мягкий и музыкальный, богатый оттенками, но она обратила внимание не на это, а на едва уловимый акцент, который даже не назовешь иностранным, и в то же время, как и его смуглое лицо, он не был чисто английским.
— Я не испытываю необходимости в ваших услугах, сэр, — довольно резко произнесла она, больше для того, чтобы скрыть некоторую растерянность.
Помимо этого, в ней росло раздражение: как он смеет так явно разглядывать ее, не маскируя любопытства? Да еще с таким видом, будто знает о ней что‑то, чего не знает она сама.
Впрочем, она тоже изучала его. Было в его внешности нечто неординарное, вносящее беспокойство в душу. Что‑то в одежде, в голосе, в лице. На нем были камзол и рейтузы из черного атласа с вкраплением бордовых нитей, рубашка из шелка, тоже черная, на воротнике черные эмалированные застежки. Короткий плащ из темного бархата, отороченный красным шелком, свисал с широких плеч. На поясе в черных бархатных ножнах висели шпага и кинжал, и сразу можно было понять: оружием он пользоваться умеет. Пен поняла это и почувствовала, что он опасен.