Я смотрел в темноту и беспокоился. Конечно, главным моим страхом было то, что явятся стражники забрать остатки моих богатств. Но Умбертиде отличался от других мест, и долговые тюрьмы были странными учреждениями, управлявшимися строжайшими правилами. Если у должников имелись средства, то они могли выкупиться в любое время, но не были обязаны так поступать. Должник владел любыми капиталами, которые ему удалось сохранить, и многие надеялись, что смогут продолжать свои предприятия из удобной передней части тюрьмы, откуда сумеют заработать достаточно монет, чтобы свести баланс своей бухгалтерии. В любом случае, сколько бы монет ни потратил должник на поддержание своей жизни, все они в конечном итоге возвращались к кредиторам, так что каждый день, что я здесь выживу, я буду потихоньку уменьшать свои громадные долги.
Казалось, прошла вечность (а на деле, наверное, не больше часа), и тюремщик вернулся. Его медлительность и расслабленный вид говорили мне, что он ещё не разговаривал с парнями на входе. Возможно, они даже не знали, что меня задержали – но рано или поздно новости о целом состоянии на мне будут распространяться. Тюремщика же привлекла мелочь, которую я заплатил ему, чтобы он отпер камеру. Он знал, что у меня остались медные гексы и горсть полушек, и пришёл он не чтобы красть, а чтобы продавать. Так всё было заведено в Умбертиде.
Он поставил фонарь на пол и протянул свечу толщиной с его предплечье и такую же длинную, из дешёвого жёлтого жира, который будет коптить и шипеть, но погорит некоторое время.
– Огоньку, ваша светлость? – Он ухмыльнулся, как когда запирал ворота. Я-то ожидал увидеть больные зубы с прорехами, но на деле они у него были маленькие, ровные и начищенные до удивительной белизны.
– Тюремщик, как тебя зовут? – Всегда полезно установить личную связь.
– Меня звать Раско. – Он злобно посмотрел на бледные лица, прижавшиеся к прутьям по обе стороны. – И вы все тут этого не забывайте.
– Значит, Раско. – Я и без монет отлично понимал, что я для него – всего лишь умирающая плоть, цепляющаяся за кости. – И сколько за свечку?
– Две полушки. Или могу отдать треть свечи за одну. Подожгу бесплатно. – Он улыбнулся. – На первый раз.
Хотя и стоило благодарить цивилизованные методы Умбертиде за то, что меня жестоко не ограбили и не прирезали в камере, но всё же слово "цивилизованные" казалось по отношению к ним неуместным. Это был набор правил, по которым люди умирали. Цеплялись гексами и полушками за жизнь, пока не кончатся деньги. Отчего-то в тот миг, торгуясь за зачатки жизни, я подумал, что побои и ножи от тюремщиков и заключённых в обычных тюрьмах кажутся более честными.
– Сколько будет стоить мальчонке выйти? Сколько он должен? – Сумма не могла быть большой. Я вообще удивлялся, что он смог заработать какой-то официальный долг.
– А-а. – Раско смущённо почесал живот. – Непростая задачка.
– Непростая задачка? Он в долговой тюрьме. Он должник. Сколько он должен?
– Ну…
– Это просто число.
– Шестьдесят четыре тысячи. – По камерам разнёсся шёпот.
– Пенни?
– А это важно? – Спросил Раско.
– Ну… нет. Шестьдесят четыре тысячи? Это даже не число.
– Это…
– Ни у кого нет шестидесяти четырёх тысяч! – Я сомневался, что даже бабушка смогла бы наскрести своими когтями шестьдесят четыре тысячи в золотых кронах, не продав что-нибудь священное или не пролив крови. – Кто одолжил ему столько денег?
– Понимаете, это шифр. – Раско снова почесался и склонил лысеющую голову, словно это признание позорило человека, которому платят за то, что он смотрит, как голодают люди. – Это значит, банк держит его здесь по своим причинам. Оскорбление всей системе, вот чё это такое. – Он покачал головой и уныло сплюнул.
Я вернулся к более срочным вопросам.
– Тогда пенни за свечку. А ещё еды мне и мальчишке – хлеб, сыр, масло, яблоки?
– Гекс. – И снова ухмылка: тюремщик с радостью вернулся на знакомую почву. – Надеюсь, вы можете есть достаточно быстро. – Он глянул на тела позади меня, которые задрожали от предвкушения.
– Сколько стоит выйти отсюда, в отдельную камеру дальше по коридору?
– А-а. – Медленное покачивание головой, почти печальное. – Это стоит серебряный флорин, ваш светлость. Кажись, я тут, в темноте этих камер, и не видал его ни разу. У вас есть серебро? А, ваш светлость? – Казалось, он считал это маловероятным.
– Пока только еду, – сказал я. – И свечу. – Я покопался в кармане и вытащил пенни и гекс.
Раско взял мои деньги на плоскую деревянную лопатку, привязанную к его ремню. Устройство означало, что ему никогда не придётся приближаться к прутьям, и его не смогут схватить. – По рукам. – Он убрал монеты, кивнул и передал мне мою свечу. Завершив сделку, Раско вытер руки об штаны и неторопливо пошёл прочь, насвистывая какой-то весёлый мотивчик, напоминавший о цветах и радости.
Когда Раско вернулся, он нёс тростниковую корзину с тремя жёсткими буханками, ломтем голубого сыра и полудюжиной приличных зрелых яблок. Ещё он привёз бочку на колёсах, из которой раздавал черпаки воды тем, кто мог заплатить. Вода обменивалась на обрезки медяков, на левый башмак, на оловянную кружку (мужчина, отдавший её, принял свою порцию в подставленные ладони), и на обещания компании от нескольких женщин помоложе. Мне пришлось заплатить пенни за две кружки и их содержимое – в моём предыдущем заказе вода не упоминалась.
– Сначала дай мне два яблока, – сказал я. И Раско подкатил их к прутьям.
Я бросил яблоки двум самым крупным и наименее мёртвым из наших сокамерников, Артемису и Антонио – с ними я провёл переговоры ранее. Они расчистили место и удерживали остальных позади, пока я брал оставшуюся еду.
– Ведите себя прилично, и поделюсь корками. Только попробуйте выкинуть какую-нибудь херню, и сломаю вам челюсть. – Довольно легко быть суровым, когда ты здоров, сыт и крепок, а враги сплошь кожа да кости.
Прислонившись спиной к стене, положив хлеб между нами, поставив чашки на пол и со свечой, горящей у наших ног, мы с Хеннаном принялись есть. Мальчик макал свой хлеб в воду, чтобы легче было жевать воспалёнными дёснами. Я по-прежнему понятия не имел, сколько ему лет, да и сам он точно не знал. Сегодня я решил, что ему двенадцать. От голода он выглядел старше. Как и все здесь. Старики со страхами юнцов. Старые женщины с детьми, похожими на крошечных старичков. Мать, у которой грудь сморщилась, как у старухи, а младенец в её руках был чёрный от грязи и неподвижный. Я проглотил столько еды, сколько смог, а остальное бросил им, проклиная всех попрошаек и воров. Страх украл мой аппетит.
Хеннан оправился быстрее, чем на мой взгляд было возможно, набросившись на сыр.
– Потише, а то станет плохо. – Я сказал "оправился"… он оставался скелетом, одетым в кожу, но его глазам вернулся блеск, а языку – слова.
– Зачем ты пришёл? – Спросил он.
Я задавал себе тот же вопрос.
– Я идиот.
– Как получилось, что они тебя заперли? У тебя же есть деньги?
– Я должен больше, чем у меня есть. – Это была история всей моей взрослой жизни. Довольно короткая повесть, но в аду из-за неё меня раньше не запирали. – В долговой тюрьме у тебя есть только то, что ты принёс с собой. Это называется "банкротство".
– Как мы выберемся? – Он вытер рот ладонью и потянулся к воде. На другом конце камеры разгорались драки из-за буханки, которую я бросил.
– Не знаю. – Честность всегда причиняет мне боль. От неё словно шипы на словах вырастают, и проговорить их сложнее, чем кажется, когда пытаешься высказать такое парню, который считает тебя героем. – Не надо было тебе убегать. – Встречные обвинения бесполезны, но я не настолько хороший человек, чтобы не пнуть ближнего в беде. – Бога ради, ты же был во дворце в Вермильоне! А теперь…
– Я хотел быть с остальными. – Он не отрывал взгляда от яблока, покрасневшего от крови там, где он его куснул.
– Да, но ты ведь их не нашёл? – Снорри и остальные вернулись в Вермильон и наслаждались гостеприимством моей бабушки – во второй раз для Снорри. Они не могли уйти от всадников Красной Марки до границы, а я видел возвращавшихся всадников, так что их, должно быть, схватили.