Ко мне тут же вернулось второе дыхание, и я кинулся через улицу. Когда я достиг площадки, мужчина, непомерно высокий мужчина, без возраста, исхудалый телом и лицом, одетый в угольно-черный расстегнутый двубортный костюм, воздвигся из-за «роллса» и ринулся на меня. Я попытался что-то сказать, не знаю что, так как не сумел произнести ни слова. Лишившись от бешенства членораздельной речи, я попробовал открыть дверцу водителя. Она оказалась запертой. Я принялся рыться в карманах пальто, ища ключи, но был тут же прижат к машине. Руки нападавшего были сразу повсюду. Одна рука вырисовывалась на фоне неба, другая блокировала стеклянную дверь виллы, а третья — во всяком случае, то, что казалось третьей рукой, — пыталась отпереть парадную дверь. Я вырывался, я вопил, я дернул его за лацкан — и только оцарапал большой палец обо что-то острое, как булавка. Застонав, я ослабил свою и без того слабую хватку. Не упустив этого преимущества, он прижал шишковатую ладонь к моим губам, а другой рукой ухватил меня за шиворот и поволок — я извивался, как мальчишка, пойманный за кражей яблок, — внутрь дома через открытую дверь.
Мы оказались в темной передней. Я дергал его руку, стараясь оторвать его ладонь от моего рта. Он продолжал меня тащить. В demi-jour[39] что-то зазвенело, и я внезапно оказался в просторной комнате с высоким потолком, залитой солнечным светом.
Мы продолжали бороться. Заскользили по натертому паркету, но тут я зацепился ногой за край ковра и почувствовал, что опрокидываюсь, — в глазах у меня завертелся узор из голубых и коралловых ромбов. Ноги подо мной разъехались, точно ножки карточного столика, я увидел будто криво подвешенную под потолком кружащую череду картин, главным образом восемнадцатого века, насколько я сумел разобрать. Однако там был и Миро — даже такие ошалелые глаза, как мои, не могли его не узнать, а еще — большой портрет обнаженной девочки-подростка, томно раскинувшейся перед топящимся камином.
Затем позади себя я услышал женский голос:
— Mais qu'est — ce que c'est que ce cinéema?[40]
Эффект был мгновенным. Мой противник ослабил хватку. С внезапной угрюмой заботой о соблюдении приличий он снял руку с моей шеи и даже попытался помочь мне подняться с пола. Я вырвался от него, быстро пригладил волосы и обернулся к говорившей.
Она наполовину спустилась с лестницы. Лет двадцати пяти-тридцати, в свободной шелковой рубашке кремового цвета и серых свободных брючках — их искусно расположенные складочки подчеркивали тонкую, гибкую талию. Светлые волосы, гладко зачесанные со лба, тяжелой прямой волной падали на плечи, а брови, заметно более темные, чем волосы, напоминали двух симметрично молящихся ангелочков. Между пальцами правой руки, опиравшейся на перила, была зажата сигарета, а на указательном пальце я заметил тусклого золота неровной формы римское кольцо без камня.
Она была загорелой. Но даже издали я заметил, что это был денежный, а не солнечный загар, загар элегантности и недвижимого имущества, обеспеченности и уверенности в завтрашнем дне, загар, столь же естественный для ее расы, как черная пигментация для зулуса. Природно загорелая кожа богатых, словно бронзовевшая изнутри наружу.
Но она спросила о причине драки, и на смеси английского с французским я объяснил, что увидел мой автомобиль, мой угнанный автомобиль на площадке перед, как я полагаю, ее домом. Не произнеся ни слова, она перебила меня — спустилась с лестницы, раздавила только-только закуренную сигарету, беспощадно разминая хрупкую трубочку, пока сигарета не была изуродована, как старое велосипедное колесо на свалке, подошла к окну и посмотрела в него, потом обернулась ко мне без улыбки:
— Ваш автомобиль, мсье?
— Ну, не…
— Хм?
— Точнее говоря, это не совсем мой автомобиль.
— Да. Точнее говоря, это автомобиль моего мужа.
— Вашего мужа? — Я уставился на нее. Потом поглядел по сторонам. Ну конечно же, конечно. Как я не сообразил этого раньше? — Теперь я понял. Вы — мадам Шере?
— А вы, мсье? Кто вы? И каким образом к вам попал автомобиль моего мужа?
Как мог сжато, я изложил все, что произошло со мной накануне с момента высадки во Франции. Говоря, я изучал ее лицо. В том, что ее изумил мой необычайно краткий рассказ, сомнений не было, и я истолковал такую ее реакцию как явный признак, что она мне поверила.
Я не обращал практически никакого внимания на мужчину, с которым сцепился перед домом. Но когда я завершил свою историю, мадам Шере сначала рассеянно кивнула два-три раза, словно мой рассказ был необходимой, но в конечном счете скучной формальностью, словно в случившемся со мной не было ничего из ряда вон выходящего, словно желая сказать: «Да, да, разумеется, совершенно очевидно, что иначе быть не могло, так к чему надоедать мне подробностями?» — Затем она обернулась к нему и, взмахнув новозакуренной сигаретой, сказала негромко: