Я закурил сигарету, и она, как ни старался я загородить ее от дождя, тут же обрела грязновато-желтый оттенок «голуазки». Теперь я понял, чем был мазок света. По ту сторону платана стояли другая машина и другой водитель. Но грудь у меня вздымалась, сердце барабанило, и они пока не вызвали у меня ни малейшего интереса.
Наконец я услышал мужской голос:
— Ah çа — çа, c'est commode![2]
И не нашел ничего лучше, как глупо ответить:
— Oui.[3]
Наступило молчание, а затем:
— Вы, там! Вы англичанин?
— Да… да, англичанин.
Неприятное ощущение — разговаривать с кем-то через ширму. Где он? Почему не покажется?
Но его машина возникла в поле моего зрения. «Роллс-ройс», скорее всего серебристый. Однако установить точный оттенок можно было бы, только осмотрев его при свете дня, как пары новых ботинок, примеряемых в магазине, освещенном флуоресцентными плафонами.
Через какие-то секунды я увидел и водителя. Его затянувшаяся невидимость не таила никаких скрытых умыслов. Он просто стоял на левой обочине, скрытый от меня спутанной, смятой кроной изуродованного дерева. Высокий, лет сорока пяти. В полумраке он показался мне не то что толстым, но лишенным углов. На нем были элегантнейший голубой или серо-голубой костюм в узкую полосочку и торопливо наброшенное кожаное пальто. Поднятый воротник франтовато обрамлял шею.
Он сделал над стволом жест неясного значения.
— Жан-Марк Шере. Очень жаль, что мы не можем пожать друг другу руки, — сказал он по-английски без акцента, но с некоторой напыщенностью.
— Гай Лантерн.
Мы одновременно подошли к стволу, как теннисисты к сетке после чересчур жаркой игры.
На кожаном пальто Шере расцветали розетки капель. Он выглядел более раздосадованным, чем ошеломленным. Он мимоходом пнул ствол — просто срывая раздражение, а не в надежде, что его удастся сдвинуть.
— Merde! Oh, merde merde merde merde merde merde![4]
— Полагаю, могло быть и хуже, — выпалил я.
— Хуже?
— Оно могло бы упасть на вас или на меня.
— А, да! — сказал Шере. — Да, действительно, оно могло упасть на вас или на меня. А может быть, и на нас обоих. Оно могло бы пришибить нас… — Он вздохнул, обнаружив (как уже заметил я), что его сарказмы ничему не помогают. — Но раз уж судьба нас в этой мере пощадила, так что нам делать? Мы же не можем провести тут всю ночь. И, как вы видите, по краям шоссе глубокие кюветы. Так что и объехать его невозможно.
Я взвесил положение.
— Послушайте, — сказал я, — а может, сделать так? Один из нас останется здесь на случай, если подъедут еще машины, а другой развернется и поищет телефон или гараж.
— Il n'en est pas question[5], — резко ответил Шере, и так, будто говорил сам с собой. Потом продолжал более любезным тоном: — Простите меня. Как мне ни тяжело в этом признаться, но это дерево, эта молния — они, без сомнения, спасли нам жизнь. Не знаю, как вы, но я бы врезался в вашу машину, если бы меня вовремя не остановили. Но ваше предложение… боюсь, о нем не может быть и речи. Мне надо успеть на паром — последний паром из Шербура. Мне необходимо на него успеть.
— Мне очень жаль, но не вижу…
Он перебил меня:
— Погодите! Вы подали мне мысль. Каковы ваши планы?
— Простите?
— Ваши планы, намерения? Я хочу сказать: куда вы направляетесь?
Этот вопрос меня удивил, но у меня не было причин умалчивать.
— В Сен-Мало.
— Сен-Мало?
— Да. Я вроде как путешествую.
— Сен-Мало — это идеально. И надолго вы думаете там остаться, могу ли я спросить?
— На пять-шесть дней. Мне надо вернуться в Англию в понедельник на той неделе.
— Превосходно. Я вижу, что мы можем заключить сделку.
— Сделку? Какую сделку?
— Но разве вы еще не поняли, мой дорогой? — продолжал он приятельским тоном.
(Понял ли я? Да, может быть, уже понял.)
— Бартер, — объяснил теперь уже почти благодушный Шере. — Нам надо поменяться машинами.
Я хихикнул:
— Вы же не серьезно?
— Совершенно серьезно. — Шере мурлыкал, как мотор «роллса». — Это простейшее, изящнейшее решение нашего взаимного затруднения. Единственное решение. Вот… — Он протянул мне через поваленный ствол белую квадратную карточку. В бледном свете дрожащего огонька моей зажигалки я прочитал тисненые строчки: