Пришли и многие другие усопшие, которых я и не знаю, так вокруг могилы, где спит Люба, собралась целая толпа мертвецов, а перед рассветом приволоклась даже Евдокия Карповна, почившая лет восемьдесят назад, со своей внучкой Зинаидой Ивановной, некрасивой сорокалетней женщиной в мышиного цвета пуловере, покончившей собой от одиночества при помощи горсти таблеток против крыс, сама Евдокия Карповна усохла уже по самые кости, но не распалась, потому что загодя поперевязывала себе каждый суставец швейной ниткой, а Зинаида Ивановна и вовсе не гниет, потому что сосет кровь у одной бродячей собаки, посещающей на кладбище в безысходной надежде утолить свой невыносимый голод.
Мертвецы стояли вокруг могилы, сыпались землей и шептались, разглядывая Любу, но никто не смел нарушит покой маленькой хозяйки, а если бы кто и посмел, его разодрали бы в клочья. Люба просыпается сама и, увидев зловонное сборище на фоне красочной листвы, сразу испуганно дергает локоть Жанны, но та только улыбается ей в ответ и принимается выбирать листья из волос, при этом многие из покойников падают на краю могилы мордами в землю, а один старичок, — судя по всему, из научной интеллигенции, — так тот даже начинает скулить и мелко кланяться, близоруко сощурив глазенки.
— Будь молоденька, хозяюшка, — шелестят Настасия Павловна, Мария Петровна и Серафима Антоновна, — пощади, не допусти нас пропасть навеки.
Дед Григорий выдирается из толпы и бухается на край могилы, обсыпав немало земли к Любиным ногам.
— Помилуй, матушка, свет родной! — воет он, сорвав черной изгнившей рукой ушанку долой с язвенной головы. — Пропадаем без тебя, кормилица! Без света надежды единой!
— Ну че воешь-то противно? — морщится Жанна. — Не видишь — устала хозяйка, — она с любовью оглядывает Любу. — И кушать хочет.
— Это мы мигом, это мы уладим, — хрипит дед Григорий, аж затрясшись от счастья. — А ну, Мишка, принеси хлебца, и яблочек, у нас, хозяюшка, все припасено, чтоб ты не имела сомнения! Для того и существуем, чтобы тебя, родимую, дождаться!
— Только для того! — взвизгивает высоченный молодой мертвец в распавшихся ботинках и с черными кучерявыми волосами.
— Ой, пощади, не попусти до погибели страшной! — пискляво заводятся голосить Настасия Павловна, Мария Петровна и Серафима Антоновна.
— Улыбнулась бы ты им, солнышко ясное, — тихо шепчет Любе Наташа. — Измаялся ведь народ.
Люба робко улыбается, отчего в толпе сразу наступает ликование, многие покойники плачут, особенно дед Григорий, а Виктор Севрюгин хрипло хохочет, сложив руки у груди, словно стоял на сцене и собирался запеть. Сквозь толпу проталкивается горбатый выродок Мишка с буханкой хлеба и сеткой яблок.
— Откушай, любимая, — завывает дед Григорий, бодая землю лбом, — вчерась только из продмага уперли! Чуяли, что придешь! Чуяли, свет родной, что почтишь присутствием!
Никогда еще Люба не ела такого вкусного хлеба и таких сладких яблок. Ей становится сразу так легко и весело на душе, словно нет позади этого наполненного ужасами вчерашнего дня. Мертвецы удаляются к соседнему ряду могил и оттуда с умилением наблюдают, как она ест, как расчесывает руками волосы и даже как она мочится, застенчиво присев за мраморным памятником. Уже начав мочиться, она вдруг замечает Сашу Конькова, с любопытством глядящего на нее, и Любе только и остается, что виновато улыбнуться, а Саша Коньков улыбается ей радостно, во весь свой оборванный разложением рот, и Анна Мотыгина, выглянувшая из-за его спины, тоже улыбается, скромно и немного грустно.
— У них тяжбы есть, — сообщает Любе Наташа, едва та встает и успевает оправить на себе платье.
— Что у них?
— Ну, дела всякие, которые ты должна решить.
— Да что же это в самом деле! — чуть не плачет от растерянности Люба. — Может — ты вместо меня?
— Ты что, меня никто и слушать не станет, — смеется Наташа. — Надела кольцо — теперь будь добра, суди своих подданных. Да не волнуйся так, можешь говорить первое, что в голову придет.
— Ну, хорошо, — вздыхает Люба.
— Хозяйка судит! — крикнула Жанна. — Можете говорить!
Дед Григорий снова бухается в землю лбом.
— Пощади, матушка, свет родной, дозволь шапку покинуть, что в гробу надели, а то черви в ней живут, голову едят!
— Дозволяю, — осторожно говорит Люба.
— Доброта небесная! — взвывает дед Григорий. — Вечная слава! — он срывает шапку с головы и принимается, вскочив, неистово топтать ее ногами.
Саша Коньков выступает из толпы и молча опускается перед Любой на колени, глядя в землю.
— Дозволь жениться, хозяйка. На Анне Мотыгиной. Она нездешняя, с соседнего кладбища пришла.
— Женись, — разрешает Люба.
— Вечная слава, — стонет, разгребает пальцами землю, Коньков.
— И мальчика вон того усынови, — сама поражаясь своей находчивости, добавляет Люба и показывает в сторону Кости. — У него лица нет, думай, что он на тебя похож.
Зинаида Ивановна рушится перед Любой наземь, как бревно.
— Дозволь отойти, хозяйка, на воле упырить. А то бабка со свету сживет.
— Чего дозволить?
— Упырить, где придется. Кровушку сосать.
— Дозволяю, — со вздохом разрешает Люба. — Но людей не трожь. У свиней соси или у овец там.
— Хоть у хворых дозволь, свет родимый, — тихо скулит Зинаида. — Человечьей кровушки краше нету!
— Нет, — непреклонно отрезает Люба.
Жанна хватает скулящую бабу за плечи и отталкивает прочь.
— Сказано тебе: не бывать тому! И ступай себе!
— Слава вечная, слава вечная, — торопливо заводится кланяться Зинаида Ивановна. — Небо наше безоблачное!
— Она ж, гадина, всех свиней поест! — каркает с места Евдокия Карповна. — Нет в ней теперь жалости, а рассудка еще при житии не было!
— А ты молчи, старуха! — сурово велит ей Люба, потому что не хочет затягивать делопроизводство.
Валентина Горлова просто садится на землю и глядит на Любу преданно, как собака, молитвенно сложим руки у горла.
— Позволения прошу, — тихим, задушевным голосом произносит она. — На службе Божьей присутствовать. Только в вечерние часы, в уголку темном, тихо, как мышь, сидеть и слушать.
— Можно, — говорит Люба.
— Слава вечная! — прижимает лицо к земле Валентина. — А тогда сторожа церковного Кирилла Петровича и дьяка беспутного Анисима, и певчих теток Алефтину Никаноровну и Глафиру Сергеевну вместе с уборщицей храма Маргаритой Евстаховой поразить надобно светом черным до полной слепоты, кровавых соплей, выпадения кишок и глубокого душевного убожества, а то они меня обижали, от храма гнали метлами и шестом из ограды, а дьяк Анисим, напившись, анафему наложил, отчего до сих пор трясуся вся и что-то белое над головою вижу.
— Вот сволочь! — ахает Жанна.
Люба растерянно смотрит на Наташу.
— Да поразит их всех светом черным, — шепчет Наташа, для примера раскрывая ладонь, на которой ничего нет.
— Да поразит их всех светом черным, — повторяет Люба, тоже раскрывая ладонь и блеснув кольцом на пальце. Прямо из середины ее руки выходит маленькое черное пламя и сразу гаснет.
— Слава вечная! — набожно восклицает Валентина Горлова и размашисто крестится.