Алексей Яковлевич становится на колени загодя и уже на них подползает к Любе, сочась скупой старческой слезой.
— Жизнь прожил, внучка, войну прошел, дозволь, милая, сына родного прибить и ордена с медалями, кровью заслуженные, обратно забрать! А то продаст, сволочь, нумизматам!
Люба задумалась.
— Можно я скажу? — спрашивает Жанна. Люба кивает. — Пока награды твои, дедушка, у сына — ты их не трожь, пусть имя твое вспоминают, а как продаст он их кому, так на того порчу напустить позволено, гниль в тело, а после того придешь к нему и скажешь: мне — ордена, тебе — гниль вон. Будет так? — спрашивает она Любу.
— Пусть, — соглашается Люба.
— Ты — торжество наше! — кланяется Алексей Яковлевич.
Из толпы выбивается девушка с длинными рыжими волосами и выступающими вперед, как у зайца, верхними зубами. Она с размаху ударяется худыми коленями в землю.
— Старик, тот, что триста лет лежит, послал, — выдыхает она. — Девчонку унять просит, Раечку, чтоб ножками столько не топала, а то носится между могилами, что курица, а старику от того покоя нет и досада.
— Ребенок ведь, — пожимает плечами Люба, поглядев на Раечку. — Что ей втолкуешь?
— Старик говорит — головку ей разбить, чтоб не бегала. За ножки — и об памятник каменный, головкой, — девушка кивает и улыбается простоте такого решения.
— Нет, пусть себе бегает, — отвечает Люба. — Ее дело молодое.
— Слава вечная, — покорно склоняется девушка. — Слава вечная.
— Все! — решает Люба. — Довольно. Устала я от вас.
Мертвецы зашевелились. Слышится неясный шепчущий ропот.
— Наместника, — только и может разобрать Люба. — Наместника.
— Назначь им наместника, — говорит Жанна. — Могильного старосту.
— Я не знаю кого.
— А вон его хоть, — Жанна указывает на деда Григория. — Бойкий старик, и за дело общее переживает.
— Хорошо.
— Ты, старик! — окликает деда Григория Жанна. — Ты назначен могильным старостой!
— Слава вечная! — воют покойники, опускаясь на землю. — Ночь просветленная!
Только одна какая-то старуха остается стоять, согнувшись, правда, в три погибели.
— Куда этого старостой, он же дурень полный! — сипит старуха. — Соседка я его, жисть рядом с ним прожила и большего дурака не видела! Помилуй, матушка!
Прочие покойники умолкают, припав к земле. Люба ощущает их единый, животных страх. Она смотрит на Жанну, та зло поджимает губы и отрицательно качает головой. Рука Любы сжимается, и старуху у каменного креста сметает вихрь темного пламени, разрывая ее гнилое тело на бешено выедаемые разложением части, которые обваливаются в листву.
— Гнилая молния, черный огнь, всесжигающий! — слышится в толпе суеверный шепот, прерываемый всхлипываниями и дрожащим молитвами.
— Слава вечная! — рявкает дед Григорий. И все подхватывают за ним, даже маленькая Раечка кланяется, тычась лбом в опавшую листву, и тонким голосом причитает: — Слава вечная! Слава вечная!
Вдруг ликование умолкает, и Любины подданные бесшумно растворяются, попрятавшись, словно развеянные осенним ветром, тем, навевающим грусть, что щербит по утрам брошенные посреди дорог лужи. На кладбищенской аллее появляются люди — несколько мужчин и женщина. На мужчинах похожие стеганные куртки темных цветов и сапоги, а женщина в осеннем пальто. Как раз, когда они выходят на аллею, сквозь листву пробиваются первые лучи солнца.
— Что, это опять они? — испуганным шепотом спрашивает Люба у Наташи.
— Нет, это люди. И живые. Они идут из церкви, я слышу запах ладана. Это слуги Мертвого Бога.
Люди подходят совсем близко, и на какое-то мгновение кажется, что они так и пройдут мимо по усыпанной листьями и солнечными пятнами аллее, пройдут и покинут кладбище, чтобы не возвратиться сюда никогда.
— Пойдем с нами, девочка, — вдруг обращается к Наташе женщина, остановившись, словно что-то вспомнив. — Сотворим молитву, покаемся в грехах наших.
— У меня нет грехов, — нараспев отвечает Наташа.
— Разве? — насмешливо не соглашается женщина. — А я по глазам твоим вижу, что ты — маленькая грешница. Что, к примеру, делаешь ты на кладбище, так рано? И что это за книжка?
— Я иду в школу, — застенчиво лжет Наташа. — А это — учебник, и яблоко на завтрак.
— Яблоко на завтрак! — умиленно восклицает женщина. — Какая прелесть! Пойдем с нами, девочка, мы проводим тебя до школы.
— Я и сама дойду.
— Пойдем, пойдем, — ласково говорит женщина, беря Наташу за руку. — Не надо противиться.
Наташа заметно бледнеет, Люба замечает нечто странное у нее в глазах.
— Послушайте, — вмешивается Жанна. — Может, вы оставите девочку в покое?
— А вам, товарищ Петухова, — серьезно оборачивается к ней женщина. — Я бы посоветовала обдумать свое поведение. В свете сегодняшней обстановки в мире.
— Что, война началась?
— Еще нет, — женщина уклончиво опускает веки. — Но все может случиться.
— Люба, — сдавленно говорит Наташа. Она хочет что-то добавить, но не может. И тут Люба узнает женщину, хотя та совершенно изменила свою внешность, одно только невозможно было скрыть — тень червоточины на нижнем веке, тень зрачка, утекшего в небытие. Со вскриком Люба отступает на шаг в сторону, сердце неистово колотится в ней, как прорвавшийся из шланга родничок.
— Эта девочка, — говорит женщина в наступившей тишине, после того, как пахнущее мертвой листвой кладбище будто провалилось сквозь слух Любы невесть куда, может быть, туда, где оно и находится на самом деле, — эта девочка, — говорит она, показывая своим спутникам Наташу, — и есть та самая, о которой дух святой говорил нам.
Слова женщины падают медленно, как капли, ветер плавно течет по Любиному лицу, и она понимает великую силу Мертвого Бога — власть над временем.
— Эта та, о которой святой дух сказал: вот, ребенок придет к вам, возьмите его, отведите в храм и положите на алтарь, — губы говорящей шевелились медленно, словно водоросли под водой. — Она как Ева несет яблоко искушения в руке, она сама есть искушение, ибо полна запретного знания с самого своего появления на свет. Взгляните на нее, разве не есть она сама невинность и чистота, вызывающие любовь и жалость? В этом искушение, ибо истинно говорю вам, она — пагубнейшая из блудниц, маленькое чрево ее отравлено!
Гнетущий душу кошмар снова приходит к Любе, стискивает ей грудь, она снова видит в руке у женщины нож, лезвие его светло и остро, и никакая плоть не может противиться ему, он войдет с болью и трепещущим, вечно замершим на последней ноте страхом, о, всегда прямо в сердце входишь ты, холодный небесный огонь!
Зеркало пустоты
«И тогда показал мне Господь Бог Свое лицо. Но не было это лицом человека. И я скажу вам, что я видел в глазах Его. Я видел смерть в Его глазах.»
— Ты, пусти ее… тварь! — вскрикивает Люба каким-то незнакомым самой себе, пронзительным голосом, и кидается к женщине, которая молниеносно отскакивает в сторону, бросая Наташу и отмахнувшись по воздуху ножом. Один мужчина схватывает Любу за руку, чтобы удержать на месте, другие вынимают из карманов пистолеты, и тут мертвые, воя от бешеной злобы, кидаются на них со всех сторон.
Бой получается коротким, но очень кровавым. Воинов Мертвого Бога разрывают на куски, даже того, который схватил Любу, хотя Жанна сразу после нападения мертвецов в упор простреливает ему голову, так что мозг с кровью валится несчастной девочке на вздернутое лицо. Мужчина падает назад, увлекая Любу за собой, и испуганный крик ее заглушает свирепое рычание Алексея Яковлевича, что наваливается и терзает старческими когтями бездыханное тело. Женщина, оставив совершенно обезумевшую от ужаса Наташу потерянно сидеть на земле, сама отступает по аллее, резко остановившись, чтобы рассечь ножом грудь кинувшемуся на нее кучерявому парню, уклоняется от его падающего тела и на миг замирает, обернувшись к Любе. Черная волна с привкусом крови приносит Любе ее хриплый, шипящий голос.
— Посмотришь, маленькая гадость, теперь будет война. Мертвые убили живых. Теперь будет война. Хозяин разрушит твое царство. Хозяин убьет тебя, если ты не снимешь свое кольцо.