Саша Коньков, вооруженный ржавым шестом, отодранным от могильной ограды, прыгает на женщину из кустов, целясь ей своею рогатиной в живот. Женщина отшатывается и рассекает Конькову ножом лицо. Удар рогатины приходится в асфальт, мелькает искра. Неожиданно страшным ударом локтя женщина сбивает Конькова с ног. Осколок гранитного креста, пущенный жилистой рукой деда Григория, ушибает ее в плечо, и женщина оставляет свою жертву, поворачивается и нападает на нового врага. Дед Григорий коряво изворачивается, хрипло выдыхая могильную сырость и наотмашь бьет одноглазую куском ограды, попадая в грудь. Пошатнувшись от удара, та промахивается ножом, отсекая Григорию только клок седой бороды. С неожиданной сноровкой дед наносит второй удар, которым мог бы завалить лошадь, но одноглазая откидывается телом назад с кошачьей сноровкой и ныряет под Григория, нож входит деду в живот, выбивая изо рта его не то скрип, не то стрекочущий кашель, и тут, пока женщина еще не успевает разогнуться, ей в спину вонзается заточенный упрямым временем железный кол, брошенный Севрюгиным со страшной, китобойной силой. Удар гарпуна сбивает одноглазую с ног, и Севрюгин налетает на нее, с хрустом вбивая колено в оскаленное лицо. Она хрипит, с трудом поворачиваясь под Севрюгиным и царапая его лезвием в бок, он бьет ее кулаком в лицо, раз, второй, третий, звук ударов глух и жуток, словно кулак врезается в сырую глину, и каждый раз слышно, что женщина еще жива, злобно, пузырясь, выходит воздух из ее разбитых клыков, пока наконец нажатием всего тела Севрюгин не вгоняет в нее кол так, что острие его, покрытое темной жижей, вылазит через грудь, и тогда она замирает в неподвижности, остановив взгляд на повисшем низко за кронами деревьев солнцем, впившись в него единственным глазом навсегда.
Какое-то время мертвецы еще осаждают одного из мужчин в куртках, который забрался на дерево и оттуда выстрелом из пистолета даже разгвоздил голову полезшему было вверх мальчику Мише, так что тот сорвался обратно, сильно ушибив спиной землю, но вскоре по стволу споро, как белки, покарабкались Настасия Павловна, Мария Петровна и Серафима Антоновна, сразу с трех сторон, и выстрелы только с грохотом обдирали кору и сбивали ветки, пока душераздирающий, хохочущий визг не сообщил о том, что где-то в гуще листвы настырные старушки добрались-таки до своей жертвы.
Люба опускается на землю возле криво упавшей Наташи и заглядывает ей в глаза, чтобы посмотреть, жива она или уже нет. Наташа смотрит куда-то в сторону, и руки ее сжаты, словно она держит в кулачках пучки невидимых цветов для невидимых бабочек. Там, куда направлен ее взгляд, лежит на дорожке закрытая книга. Губы девочки чуть вытягиваются вперед, словно для поцелуя, и она издает тихий, странный звук, не то шипение, не то свист.
— Я узнаю те слова, — сдавленно, натужно шепчет Наташа. — Я вижу ее насквозь, все страницы. На всех страницах написано одно и то же, — веки ее медленно смыкаются и растворяются вновь. — Почему она не убила меня стразу? — тихо спрашивает Наташа. — Почему не дала мне ножом в живот? Те слова горят у меня внутри, как проглоченные огненные зерна! Кто разрежет мне живот, чтобы вынуть их?
— Таких как ты только заведенным способом убивать положено, — схаркивает гноем дед Григорий, держась за свое распоротое нутро. — На коленки надобно поставить, платьице на груди расстегнуть, нож воткнуть под дыхальце, и вверх рвануть, вспороть так, чтобы сердце видно стало, вынуть его, от корешков всех обрезать, как овощ. Так же просто тебя не убьешь, а то не ровен час — тело поменяешь, и ищи тебя потом. Я-то знаю, видел, как кончают таких.
— Она сказала — война теперь будет, — говорит Люба. — Потому что мертвые убили живых.
— Кто сказал? — Наташа резко переворачивается на спину, раскрывая ладони.
— Эта.
Наташа стонет, лицо ее искажается мучительной болью.
— Теперь нам всем конец, — глухо произносит она.
Над солнечной аллей, где расплылись алые лужи крови и лежат искалеченные тела, ясно и глубоко звонит церковный колокол.
— Живые придут теперь сюда и сожгут ваши могилы! — вдруг пронзительно кричит Наташа, дернувшись по земле. — Живые придут сюда, и с ними придет большой огонь!
— Мы разорвем живых на части! — злобно тявкает Алексей Яковлевич. — Им нечего делать на нашей земле!
— Войны еще может не быть, — шепчет Жанна. — Если ты отдашь Наташу. Тогда живые сожгут только это одно кладбище.
— Нет, — твердо говорит Люба. — Наташу я им не отдам.
— Я люблю тебя, — шепчет Наташа, раскидывая руки в стороны.
— Ни Наташи не отдам я им, — говорит Люба, и голос ее обретает невиданную, скрытую от нее самой силу. — Ни вечной свободы!
— Я люблю тебя, — повторяет Наташа. — Но ты не должна жертвовать ради меня своей жизнью. И множеством живых и мертвых. Если Бог начнет войну, он победит. Воевать с Ним бессмысленно. Он всегда побеждает.
— Я не хочу больше жить на краю бездны! — ожесточенно кричит Люба. — Я хочу воевать! Я, хозяйка мертвых, хочу воевать!
— Слава вечная! — разражаются захлебывающимся воем мертвецы. — Слава вечная!
— Пусть Мертвый Бог придет ко мне, на мою землю! Я хочу увидеть Его! — неистово вопит Люба, вскочив уже на ноги. — Почему Он не придет, не покажет Своего лица?! Пусть Он убьет меня здесь, сейчас! Почему я еще жива?!
— Мертвый Бог не будет воевать сам, потому что не может, — зло говорит Жанна. — Он пошлет живых. Живых, осквернителей могил.
— Не хулите Господа, — жалобно стонет Валентина Горлова, опускаясь на колени возле одного из растерзанных людей и очарованно глядя в его рваные глаза. — Лучше умереть навеки, чем разрушить весь мир! Война живых и мертвых — это же конец света!
— Свет — вечен! — говорит Люба, ясно понимая, что говорит правду. — Бог — мертв!
Валентина Горлова падает ниц и корчится на кровавом трупе, пораженная разъедающей ее гнилое мясо сыпью.
— Слава вечная! — во всю глотку орет дед Григорий, по-рачьи выпучив на Валентину белые глаза.
— Мертвые встанут! — продолжает свой визгливый рассказ Люба. — Живые умрут и тоже станут мертвыми! Камень и железо!
— Камень и железо! — завывает толпа. Мертвецы бросаются к могильным оградам, ломая их и яростно вооружаясь. Некоторые подбирают с асфальта оружие живых.
— Тут недалеко мемориальный комплекс, — говорит Жанна. — Там братская могила, солдаты лежат. Туда нужно идти.
На мемориальном комплексе мертвые солдаты грозно выворачиваются из-под земли, сдвигая свекольные гранитные плиты, которыми потомки стремились навеки вдавить их в земляные ложа. Люба выкрикивает имена погибших, золотом вырезанные на полированной стене, где укреплено металлическое изображение усатых профилей в касках, увитых запыленными лаврами славы, Люба выкрикивает их имена по очереди, и все воины встают, как один, выстраиваясь в шеренги для новой битвы.
— Вы снова пойдете в бой! — кричит Люба, воздвигнутая сильными солдатскими руками на широкое ребро священной стены. — Мы повсюду зажжем вечный огонь вашей славы! Вы навсегда вернетесь на землю, за которую пали! Мертвый Бог хочет лишить нас памяти! Он хочет сжечь нас пламенем времени! Живые забыли силу мертвых! Живые возомнили себя хозяевами земли!
Речь ее прерывает оглушительный, звериный вой.
Полчаса спустя полки смерти обрушиваются на город. Церковный колокол умолкает, когда звонаря сбрасывают из окна колокольни. Его тело разбивается об асфальт. Голубиные стаи поднимаются вверх, как рябящие серые облака. Ты слышишь, мертвые поднялись на бой! Их армия не знает потерь, их число умножается непрерывно. Они разбивают витрины и стекла трамваев, они валят фонарные столбы. Ничто не устоит перед их нечеловеческой силой!
Они врываются в церкви и срывают иконы со стен, внутренности служителей выпускают из надутых животов на алтари, с насосным звуком выходит воздух из вспоротого живота, и дымится зловонным паром на месте воскурения ладана! Дома горят как жаровни неистовым пламенем, дети кричат за лопающимися стеклами, кто спасет теперь ваших детей, сгорающих заживо, зачем забыли вы силу мертвых их бесконечный гнев, их власть над живыми, призракам поклонялись вы, идолам пустым!