– Урок первый, – волнуясь, начал Гарольд, и я не посмела перечить. – Маг дороги должен быть готов отдать часть своих сил тому, кто в этом нуждается. Кто ослабел и… это… деморализован. Что значит – пал духом. Вот вы, девочки, любите цветы… зверушек… Ты бы не могла помочь этому цветочку?
– А как? – спросила я еле слышно.
Гарольд улыбнулся шире:
– Очень просто. Протяни над ним ладонь, правую. И скажи: «Оживи». Если ты в самом деле захочешь, чтобы он снова раскрыл свои лепестки навстречу новому дню, чтобы пчелка прилетела… э-э-э… и все такое. Ты скажи вот так ласково: «Оживи», и он оживет.
Я протянула над цветком выпачканную землей ладонь:
– Оживи.
Как и следовало ожидать, цветок не шевельнулся.
– Оживи! – сказала я громче. – Оживи!
– Ничего, – сказал Гарольд, улыбаясь из последних сил. – Я же тебя не тороплю. У всех не выходит сразу. Нужно еще пробовать. Передай ему свои силы. Вот ты свежая, выспалась… А цветочек сдох совсем… Жалко цветочек… Давай.
– Оживи! – заорала я во всю глотку. – Оживи! Оживи!
Сидя на корточках, я так низко склонилась над цветком, что потеряла равновесие и упала вперед.
Хрясь!
Никогда уже пчелки не прилетят на этот цветочек. В поисках опоры я пополам переломила и без того вялый стебель.
– Гарольд, я…
Он уже уходил, не оглядываясь.
Глава 7
Буря
В седло я взбиралась минут тридцать. Уехал Оберон, уехали стражники и принц с невестами, укатилась карета, вереницей потянулись всадники. Уже и обозные телеги тронулись в путь, проехали мимо нас и пристроились в хвост уходящему каравану. Луг, покрытый черными пятнами прогоревших костров, совсем опустел – а я все пыталась вскарабкаться на спину бедному животному, приспосабливая для этого камни, кусты и кочки, прыгая с разбега и на месте, цепляясь за седло и гриву.
Гордость не позволяла мне позвать на помощь Гарольда. А бросить меня ему не позволял долг. Потому он следил за моими попытками, жуя травинку и время от времени похлопывая по шее свою нервную рыжую кобылу.
Я выбилась из сил и замучила животное. Гарольд ждал. Время шло; неизвестно, что было бы дальше (или нет, известно: я бы скорее сдохла на месте, чем попросила учителя подсадить меня). Но тут в траве нашелся березовый чурбачок – наверное, на нем сидели у костра, а потом забыли или бросили. Подставив чурбачок под ногу, мне удалось сначала лечь на седло животом, потом усесться лицом к хвосту и только потом – наконец! – занять подобающее всаднику положение.
Гарольд, увидев меня в седле, ничего не сказал – только вспорхнул на спину своей Рыжей, будто птичка на веточку. И, не оглядываясь, тронул кобылу с места.
Мой конек без напоминания пристроился Рыжей в хвост.
Гарольд поторопил кобылу пятками – он, конечно, хотел догнать караван. И мой конь перешел на рысь.
Я изо всех сил вцепилась в него руками и ногами. Лошадиная спина прыгала – это было страшно…
Но это было и весело.
Мышцы болели уже не так сильно. Даже то место, на котором сидят, скоро притерпелось к жестким хлопкам седла. Или я научилась наконец-то пружинить ногами?
Мой серенький бежал весело – ему было легко. Сколько там во мне килограммов? Неслась назад трава, летели кусты, вставало солнце – все выше, выше… И все светлее и светлее, все ярче и ярче становилось вокруг.
Мой серенький обогнал кобылу Гарольда. Я бы с удовольствием обернулась и показала учителю язык, но побоялась, что не удержусь. Ветер бил в лицо. Мне захотелось петь, и я запела ту песню, которой когда-то учил меня дед:
Серый перешел в галоп. Я быстренько сжала зубы, чтобы не откусить язык. Меня подбрасывало и шмякало о седло, снова подбрасывало и шмякало, а я вцепилась в переднюю луку, растопырила ступни пятками вниз, носками наружу и от ужаса закрыла глаза.
Серому, видно, понравилось, как я пою. Потому что когда песня оборвалась – он почти сразу сбавил скорость, перешел опять на рысь и потом на шаг. И вовремя: я готова была свалиться, как груша.
Подскакал Гарольд, злой, как оса:
– Сдурела?
– А что, нельзя?
Он пробормотал что-то под нос и поехал вперед.
– Скажите, мастер, а у нас сегодня будет первый урок?
Дело было во время дневного привала, я уже высмотрела себе очень удобный камень для взбирания на лошадь и потому чувствовала себя уверенно. А Гарольд, услышав мой вопрос, покраснел как свекла и уткнулся в свою миску, делая вид, что оглох.
Я давно заметила: в школе дразнят обычно тех, кто очень обижается на дразнилки. Когда Зайцева доводит меня – я на стенку лезу от обиды. И тут же, на следующей перемене, могу сама мучить Батона. Он противный, честно говоря, он давит жуков просто для удовольствия, бьет собак ногами, и еще он ябеда. Его полезно дразнить: он, может быть, перевоспитается. И приятно, когда он ревет от обиды, – такой ведь гад.
При мысли о Батоне что-то в моей душе царапнулось. Как-то расхотелось дальше об этом думать. Ну, задразнили ябеду до слез – и задразнили…
Я обхватила руками колени. Гарольд давно доел свою кашу, его миска была пуста, но он зачем-то водил по дну ложкой – как будто ему нравился противный звук, который при этом получался.
А может, во мне и нет никаких магических способностей?
Я расколола летящий нож Оберона на две части – взглядом. Вернее, это он мне так объяснил. А может, сам Оберон его и располовинил? Чтобы я поверила в себя?
Как-то странно – разве может король врать? Возмутительно даже так думать. И потом, зачем ему это?
Гарольд отставил миску в сторону. Он был жалкий, красный, растрепанный, он казался младше своих лет. Это от обиды: на обиженных, говорят, воду возят.
А если во мне нет магических способностей, что будет? На площади голову не отрубят – Оберон обещал. А вот отправить в обоз к поварам, чистить картошку, мыть посуду – это запросто.
И это не так уж плохо, кстати. Дома я только и делаю, что чищу картошку и мою посуду. Все наши разговоры с мамой с этого начинаются: Лена, ты почистила? Убрала?
Но все-таки обидно. Неудобно перед принцем. Одно дело – маг дороги, другое дело – какая-то девчонка на побегушках.
– Скажите, мастер, – начала я очень вежливо и даже льстиво.
– Да?
Я продолжала, преданно глядя ему в глаза:
– А если в день проводить по три первых урока, в неделю это сколько будет? Трижды семь – двадцать один первый урок. А в месяц?
Он покраснел еще больше:
– Заткнись.
– Можно подумать, мастер, вы не умеете считать. А я же знаю, что умеете. Это скромность в вас говорит. А если постараться, то запросто можете двадцать один умножить на четыре…
Он завелся. Лицо пошло пятнами. Кулаки стиснулись – и бессильно разжались снова. Как говорила наша завучиха, «если тебя обидели словесно, ну так и отвечай словесно!».
– …Двадцать на четыре – восемьдесят, да плюс четыре, – продолжала я очень серьезно, будто раздумывая, – да плюс еще девять – это тот «хвостик», три дня… Вот и выходит в месяц девяносто три первых урока. Неплохо для нача…
Ноги мои забились в воздухе. Гарольд поднял меня за шиворот – воротник впился в шею.
– Идиот! Пусти!
У него было взрослое, очень злое лицо. А глаза – те вообще старческие, сумасшедшие. Он ненавидел меня в этот момент – сильнее, чем завучиха. Даже, может быть, сильнее, чем тот ненормальный нищий в харчевне «Четыре собаки». Ему хотелось бить меня головой о землю, бить и бить, пока я не умру.
За то, что я опозорила его перед Обероном. За то, что я тупица, деревяшка, безмозглая балда и он ничему не сможет меня научить никогда-никогда. А Оберон велел меня научить. А Гарольд не может, потому что я тупее поварешки. А Оберон велел. А Гарольд не может, потому что я пустоголовее овцы. А Оберон велел! И это замкнутый круг, из него нет выхода…