Старик закрыл глаза.
Непес-мулла подошел к больному поближе и взял его за руку.
— Ораз-ага, еще не известно, кто вперед уйдет. Еще много стихов моих послушаете. Поднимайтесь скорее на ноги, на днях уже заканчиваю «Бабаровшена»[25], будете слушать…
— Мулла, пусть теперь люди послушают! Мы уже получили свое… Но перед смертью хотелось бы услышать еще разок твой голос…
Непес-мулла, не выпуская руку Ораза, спросил:
— Что прочитать?
Старик на минуту открыл глаза.
— То, что мне читал в последний раз, — сказал он и снова закрыл глаза, как бы приготовился слушать.
Мулла начал читать
Живи, как хочется тебе, душа, вот мой совет.
Умей врага от друга отличать, вот мой совет.
А коль с врагом сойдешься, осторожным будь.
Пока ты на земле, продолжить род свой не забудь,
Чем сорок лет в мая[26] ходить, ты лучше год ивером[27] будь.
…К вечеру гости распрощались с больным и отправились в обратный путь: два старика к верхнему аулу, а Каушут с Непесом — к крепости.
— Кто он такой, этот яшули?[28] — спросил Каушут Непес-муллу.
— Ораз-ага — человек, любящий стихи. В свое время он был богатырь. Пятерых верховых запросто одолевал. Но, как говорит старина Фраги[29], сколько ни живи, а в конце — все равно смерть. Видишь, каков он теперь? А мужчина был, таких поискать!
Каушут шел молча, думая над словами Непес-муллы и самого старика. Вскоре они добрались до аула, стоявшего на берегу реки. У крайней кибитки на золе от тамдыра[30] лежал кобель, который при виде чужих лениво залаял, словно для того только, чтоб не получить нагоняя от хозяев. Из кибитки вышла женщина с сосудом для воды и направилась к реке. На шее у нее было ожерелье, на руках браслеты, в волосах мониста, и со стороны она напоминала ярко раскрашенную куклу; невысокий рост еще больше усиливал сходство.
Каушут с муллой еще не дошли до брода, а женщина уже наполнила сосуд, вышла на берег и остановилась. Когда путники поравнялись с ней, женщина приветливо кивнула им головой.
Каушут и подумать не мог, что она собирается к ним обратиться. Но женщина, не отрывая ото рта яшмак[31] и отвернув от мужчины голову, заговорила:
— Поэт-ага! — Голос у нее был нежный, как у ребенка, и говорила она с небольшим акцентом. — Когда же вы исполните обещание? Говорили, что весной, а весна уже давно прошла… Уже всем красавицам стихи сочинили! А мы чем плохи? Что у нас в роду все маленького роста? Ну и что ж, это не наша вина, нас такими аллах создал!
Такая смелость изумила Каушута и заставила его еще раз с любопытством оглядеть женщину. А Непес-мулла важно ей ответил:
— Гелин![32] Я давно исполнил свое обещание и готов доказать это хоть сейчас, но не знаю только, прилично ли поэту читать свои стихи посреди большой дороги?
У женщины таких сомнений, кажется, не было.
— Поэт-ага, чего только в жизни не бывает! Сегодня по этой же дороге возвращались с бахчи наши женщины и девушки, на них налетели персы, уложили пятерых поперек седла и увезли. А уж прочитать стихи — в этом я не вижу ничего неприличного.
Этот случай напомнил Каушуту другой.
— Женщина, если ты говоришь в шутку, то шутка твоя не хороша!
— Нет, я не шучу. Не стану же я такими шутками выпрашивать у поэта стихи! Я говорю о том, что было, можете сами спросить в нашем ауле.
Непес-мулла тоже горько задумался. Хоть аул и был чужой, но беда любого туркмена была для него как своя.
— Что ж, мулла, — сказал Каушут, — я думаю, не стоит обижать женщину. Прочитай стихи, не осудит же аллах тебя за это!
У Непес-муллы стихи в самом деле были давно уже написаны, просто не было случая прочитать их, и сейчас он должен был это сделать в первый раз.
— Хорошо, — сказал он, — я прочитаю, но прошу тебя, сестренка, не обижаться на шахира-ага[33].
— За что, шахир-ага? Других-то вы нахваливаете в своих стихах, а меня собираетесь очернить? За маленький рост мой?
— Сама увидишь, а стихи так и называются — «Кичкине»[34]. Слушай:
Каприз твой, Кичкине, сведет меня с ума,
Язык твой, как дурман, мне голову кружит, о Кичкине.
Стрелы ресниц летят из лука твоих бровей, о Кичкине,
Сияют зубы-жемчуга за лепестками губ твоих, о Кичкине,
Твой взгляд околдовал меня, о сказочная Кичкине.
О если бы войти в твой сад, сорвать твои плоды.
Там и немая птица поет, как соловей.
Прикован я к тебе, и слаще нет беды,
Чем гибель от волшебной прелести твоей.
Сгорает от любви душа моя, о Кичкине!
Вот ты выходишь в розовом халате, как заря,
Тебя увидит мир и побледнеет в тот же час.
Твое лицо сияет, передо мной горя,
И стрелы огненные летят из черных глаз,
Чтобы сразить покорного Непеса, о милый мой палач, о Кичкине!
Маленькая женщина, выслушав стихи, слегка растерялась, стала перекладывать кувшин с водой из одной руки в другую. Потом прошла два-три шага, остановилась и, не поворачивая лица, спросила:
— Шахир-ага, а не могли бы вы переписать эти стихи на бумагу? Для меня?
— Приходи завтра ко мне домой, я оставлю там.
— Шахир-ага, спасибо вам, пусть бог вознаградит вас, — сказала «малютка» и тронулась в путь. Она ступала легко, монеты в ее смоляных косах поблескивали и позвякивали, словно отсчитывали ее шаги. Непес-мулла с тихой радостью проводил маленькую женщину долгим взглядом.
Соседки напоили Каркару холодной водой, смешанной с сажей из казана, чтобы она могла уснуть, и ушли. Но Каркара не спала. Ей было тесно и неуютно в просторной кибитке, но и выйти наружу, показаться людям на глаза было страшно. Ей казалось, что и вообще никогда она не сможет теперь ни на кого посмотреть. То хотелось, чтобы скорее наступила темнота, чтобы никто не смог разглядеть ее лица, то, наоборот, она молила, чтобы солнце никогда не заходило, потому что тогда вернутся братишка Ораз и вместе с ним Курбан… Самое страшное для нее была теперь встреча с Курбаном. Ведь он уже взрослый и понимает, что такое честь девушки. И даже если чувства Курбана не изменятся, опа-то сама не может теперь считать себя достойной его… Каркара придумывала себе разные несчастья. Была минута, когда ей хотелось даже повеситься. Она представила, как соседи выходят утром и видят на дворе девушку, которая висит с высунутым языком… и начинают сразу говорить: «И на что Каушуту было спасать ее, оказывается, она уже потеряла честь, иначе зачем бы ей было вешаться?» Каркара поняла, что даже смерть не может спасти ее от позора…
Погруженная в такие мысли, она не заметила, как в кибитку осторожными шагами вошел Курбан. Он остановился над ней и некоторое время молчал, не зная, с чего начать. Наконец из его губ вырвалось одно слово, которое вмещало для него тысячи; он тихо позвал:
— Каркара!
Но от его голоса Каркара только сильнее прижалась к старому чувалу, который лежал у нее под головой. Ей хотелось прорвать его и спрятаться в нем от своего позора. Но поскольку она не могла этого сделать, то лишь пригнулась сильней и закрыла руками голову, чтобы ее не мог видеть Курбан. Каркара еще и еще раз услышала свое имя, но не отзывалась. Курбану хотелось утешить ее, а получалось наоборот, не в силах вынести его голос, Каркара зарыдала.
Ненависть к негодяям охватила Курбана. Дрожа от гнева, парень вышел во двор. Но как он мог, маленький и бедный, отомстить за свою Каркару?..