— Это я и хотел поручить тебе, ашна. Ты что-нибудь слышал в последнее время о Годжуке Мергене?
— Да, что он почти на смертном ложе… В народе только и говорят об этом. А я привык слушать, о чем он говорит. Туркмены недружны, на наше счастье, но эта печаль у них общая. Уже нет среди них знахаря, который не привязывал бы своего коня у кибитки старика, но все бесполезно. Я слышал, они везде ищут одно драгоценное арабское лекарство, очень древнее, состав которого будто бы не знал даже сам Ибн Сина… Лишь на него вся надежда у них… забыл, как оно называется, но в состав его входит, говорят, горная смола, мумие. Так что мукамчи, похоже, при смерти.
— Значит, они ищут лекарство?
— Да, Рахими-джан. Уже собрали деньги, разослали людей… Удивляюсь я. Для них это, оказывается, важнее всего. Нет чтобы прекратить раздоры, навести порядок в своей степи… впрочем, это и к лучшему. Правда, Годжук Мерген немало погасил ссор, рассудил всяких споров, пока был на ногах. А сейчас распри начались с новой силой…
Рахими-хан с кряхтеньем поднялся, прошел в глубь кибитки к своему заветному сундучку, с которым никогда не расставался и брал даже в походы. Открыл единственным ключом крышку и, глубоко запустив руку (там, знал советник, хранились особо важные бумаги и драгоценности), достал со дна небольшую кипарисовую шкатулку. Вернулся на свои подушки, поставил ее перед собой:
— Вот это лекарство…
Багтыяр-бег удивленно вскинул глаза. Да, много еще тайн и мыслей хранит от него хан, хозяин…
— Вот лекарство это. И с небольшой частью его ты поедешь к мукамчи. Ты предложишь ему мой кров и моих врачевателей, ибо с толком применить это снадобье почти так же трудно, как и достать его… Той части, которую я дам тебе, хватит, чтобы подкрепить его силы для переезда к нам. Мой знахарь напишет тебе самый простой способ употребления лекарства… да, сил старику это все-таки на время прибавит. Или даже больше, на все то время, пока ты его не уговоришь. Даю тебе месяц, два! Он должен стать и нашим знаменем, и нашим заложником… Нашим! Он умен и проницателен, несмотря на простодушие, верен своей земле и людям, но ты и не трогай эту верность… ты, наоборот, сыграй на ней. А мы загодя кое-чем подкрепим это: я давно подумывал открыть мектеб[112] для детей этих туркмен, грамотные исполнители нашей воли нам нужны, — вот теперь и объявим о том во всеуслышанье… Наобещай ему, что по выздоровлении мы даже готовы сделать его учителем в мектебе — каким угодно, вплоть до учителя игры на этом их дутаре. Используй всякие благоприятные вести из нашего ханства, сравнивай меня с их башибузуком Эсен-ханом… делай что угодно, но уговори! Его дутар должен стать нашим дутаром. Почтение к нему должно хоть отчасти стать почтением к нам. Сделать это тебе будет непросто, но на твоей стороне — вот эта шкатулка… В ней жизнь его или смерть — разве этого мало?! Мы даем цену, перед которой мало кто устоит в этом жестоком мире… Заодно располагай к себе, как можешь, всех мало-мальски почтенных людей в той степи, они нам пригодятся… Поедешь с маленьким караваном, возьмешь самых надежных нукеров. Сначала посети несколько селений, узнай, что думают и говорят там. Я слышал, что Караул, брат Годжука, и его ночные всадники не в ладах со своим ханом.
— Да, Эсен-хан очень зол на них, но в открытую нападать боится… Мешает знаменитый брат.
— Съезди туда и узнай подробнее. Заодно подумай, как лучше натравить их на шахский отряд, который сейчас там рыскает. И отдай сегодня распоряжение, чтобы набирали джигитов для рытья новых колодцев. Об остальном додумаешь сам…
— Слушаю и повинуюсь, — серьезно и почтительно сказал, склонив голову, Багтыяр-бег. — Почетно исполнять истинно ханские повеления…
10
Шел уже третий год, как Годжук и Айпарча переехали в этот предгорный аул. Они быстро свыклись с его людьми и жизнью, особенно Айпарча, для которой и родное селение мужа не было и не стало родиной.
Они быстро свыклись с новым местом еще и потому, что Салланчак-мукам своим появлением перевернул всю их жизнь. Мужа все чаще и чаще стали приглашать на праздники, посвященные рождению нового человека, — чтобы он спел над ним свою осененную надеждой песню. Вскоре всякий такой праздник, если на нем не звучал Салланчак-мукам, стал считаться как бы даже неполноценным, настолько уверились все в благих свойствах его дутара… Годжук успел сочинить еще несколько мукамов, которые распевались теперь за каждым дастарханом и все дальше расходились по окрестной степи, распространялись проворными пальцами заезжих мукамчи; но Салланчак-мукам, как ни старались они, не удавался никому. Годжук Мерген предпочел бы, конечно, не быть единственным его исполнителем, ездить на каждый подобный праздник в ближние и дальние аулы и стойбища было тяжело, не под силу ему — но другого, увы, пока не предвиделось…
Переменилась и жизнь Айпарчи. Она по-прежнему управлялась с их небольшим домашним хозяйством, доила двух верблюдиц, приглядывала за небольшой отарой своих овец, пасшихся на ближних склонах предгорья. Однажды ей нечаянно пришлось помочь повивальной старухе, которая испокон века принимала всех новорожденных аула. С тех пор они сошлись, и одинокая старуха сама рада была, что ей теперь есть кому передать свои немалые познания в таком нужном людскому роду деле.
Уваженье к ним людей не оставляло Айпарчу одинокой во время частых отлучек мужа. К тому же ей повезло с подругой. Гюльджемал была привязчива сердцем, хоть порой и горяча, остра на язык. Иной раз в общих хлопотах и делах они проводили вместе целые дни. Судьба оказалась немилостива к Гюльджемал. Вскоре после ее замужества выяснилось, что ее муж есть не кто иной, как терьяк-кеш, заядлый курильщик опиума, по своей темной страсти к тому же еще и нечистый на руку. С первых же месяцев жизнь ее стала сплошным позором. Этот несчастный, глубоко падший человек делал, казалось, все, чтобы и она была столь же несчастна и так же презираема. Гюльджемал старалась как могла, работала по дому не покладая рук, первой шла, смиряя свой характер, навстречу всем людям, своим аульчанам, в каждой мелочи уступчива была и безответна, но это мало помогало, скорее даже подчеркивало несчастье их семьи и позора не убавляло. Конечно, люди видели, кто она и кто ее муж, но насмешки над ним волей или неволей относились и к ней тоже, задевали и ее, оскорбляя до глубины души, отравляя и мучая. Никто не знал, сколько слез и проклятий своей судьбе носила она в себе, сколько незаслуженного стыда, унижений и горечи претерпело ее бедное сердце… К тому же и в подрастающем сыне стала замечать она странные, какие-то неестественные наклонности, некие предвестья будущих пороков, уже сейчас искажающие черты несчастного ребенка… и что может быть большим горем для сердца матери, что хуже?!
Правда, этой зимой ее трясущийся, весь уже почерневший муж в поисках опия и заработка на него уехал в шахский город. С тех пор о нем не было никаких слухов, и жить, отвечая только за себя, Гюльджемал стало все-таки проще и свободнее.
Но было еще и то, чего не могла знать Айпарча, в чем Гюльджемал теперь не призналась бы никому: это ее первой пытался высватать когда-то за брата своего Караул… Ее, четырнадцатилетнюю, влюбленно подглядывавшую вместе со своими подружками-сверстницами в решетчатое оконце соседской кибитки, где в честь какого-то праздника играл на своем дутаре Годжук Мерген… Ее, по-детски обожавшую, по-женски уже любящую статного джигита со смущенно-приветливой улыбкой на смуглом лице, с легоньким многозвучным дутаром за широкими плечами… Это ее сердце счастливо подкатывалось и замирало, когда нечаянно встречалась она взглядом с его спокойными приветливыми глазами, и это ее ночи стали оттого одним каким-то сплошным лихорадочно-счастливым бредом о нем…