Уставший за день, много всякого насмотревшийся, Багтыяр-бег уснул тотчас. И ему снилось, что он у себя на родине, среди родных и соплеменников, где можно жить, не особенно беспокоясь о завтрашнем дне, без опаски говорить то, что думается, без этих взглядов в спину, будь то проницательные глаза хозяина, никогда полностью не доверяющего своему советнику-слуге, или враждебно-настороженные взгляды покоренных, но не смирившихся с этим туркмен., И он в свое время жил среди своего народа, на равных, не таясь, сидел со всеми за дастарханом и отпускал грубоватые шутки пальванам, готовым схватиться; и он любил и любит свой народ не меньше, чем Годжук Мерген — свой, и хочет, чтобы под мирным и крепким правлением процветали в нем всякие ремесла и пелись мукамы, поля зеленели и созревали, чтобы каждый из работающих людей имел вечером свой кусок лепешки, свой глоток айрана[124] или шурпы… Да, он был баем, богатейшим в своем ханстве баем, но он старался соблюдать справедливость, завещанную предками своего народа, и коварством и наветами был изгнан с родной земли, под страхом неминуемой смерти бежал, оставив все. И стал бы никем, одним из многих блуждающих по пустыне от Балхаша до Кара-Богаз-Гола, потерявших очаг и кров, — если бы не эта голова на плечах… И вот он в меру честно служит хозяину и нужен ему, как никто другой, он имеет деньги и должную власть, ни в чем особо не нуждается — но неспокойно, смутно у него на душе…
Он спал и видел свою родину, и беспокойство не покидало его. В какое-то время ночи он проснулся от неизъяснимого чувства опасности — или ему почудилось, что проснулся. Что-то темное, неслышное надвигалось на него, без шагов… вот остановилось, вот опять двинулось, одну за другой затмевая далекие звезды над головой, а он лежал бездыханно, почти безучастно, не в силах, кажется, и пальцем пошевелить…
Но тень росла, приближалась к нему; вот наклонилась над ним, до него донесся запах чужого рта, пота — и он понял, что это не сон…
Напрягшись весь и замерев, лежал Багтыяр-бег, ожидая всего, вплоть до холодного кинжала в грудь, молясь всем богам; а тень будто присела, придвинулась, и чьи-то руки стали шарить в его халате, сложенном у изголовья. Звякнули деньги в кошельке, но руки все продолжали шарить, искать что-то; и, не найдя, полезли под подушку. И вот нагнулась она над ним, тронула за плечо, и сквозь полуприкрытые веки он смутно увидел не лицо, нет, а что-то ровное, плоское, словно замазанное глиной… Оно было так страшно, что советник издал нечеловеческий крик, схватил руку, ползущую уже за пазуху, и вскочил. Схватил за руку, но это, показалось, была вовсе не рука, а нечто корявое, неживое, как сухой скрюченный корень… Призрак метнулся, вырвался и, будто черными крылами взмахнув, исчез в темноте, пропал…
Проснулись и вскочили спутники его, ничего не понимая, спрашивая, кто кричал; и Багтыяр-бег, едва опомнившись, поспешил сказать им, что ничего не случилось, просто приснился кому-то, верно, дурной сон, вот и вскрикнул… Мало-помалу все опять улеглись, дневная усталость и сон брали свое. Со все еще колотящимся сердцем прилег и он, время от времени озирая бессонными теперь глазами тьму вокруг, пытаясь понять, что же произошло. Он уже потихоньку проверил халат: его личные деньги, и немалые, остались на месте нетронутыми… Значит, не они интересовали того человека-призрака со слепым, точно глиной замазанным лицом? Что же тогда? Оставалась одна драгоценность — лекарство…
До рассвета не сомкнул глаз Багтыяр-бег, уже страшась уснуть и обдумывая, как быть… Несомненно, они ищут лекарство и знают, где его искать… но откуда, как они узнали?! Это было выше его понимания. Ладно, допустим, что они ищут лекарство, и скорее всего — для этого старого своего мукамчи. Но от кого могли они все узнать, если о том знают лишь два человека, как никто умеющие хранить свои тайны? Где были те уши, что подслушали их разговор, подслушали их мысли?..
Уши эти везде. Степь знает все, сказал ему как-то один аксакал, к которому и Рахими-хан не чурался заезжать за советом… Неужели все?! Да, все, и надо быть готовым ко всему.
С восходом солнца караван стал понемногу собираться в путь, хотя Багтыяр-бег и не торопился теперь из-под защиты гостеприимства в пустыню, — там их могло ожидать всякое… Пока его спутники торговали товарами, он переговорил с Майли-баем, который в самом деле оказался покладистым и большой цены за себя, за будущую помощь Рахими-хану кое в чем не заламывал. К обеду караван тронулся наконец в дорогу. Советник долго думал, куда бы ему понадежней спрятать коробочку с лекарством, и решил зашить ее в старое ватное одеяло, служащее им подстилкой под общий дастархан. Перепрятали и деньги, потому что, как говорил Рахими-хан, без них среди людей — все равно что в пустыне без воды…
Они не прошли и половины пути до следующего аула, как вдали на тропе заклубилась навстречу им пыль, из нее вынырнули всадники… То, чего боялся и ожидал советник, случилось. Десятка два их, вооруженных не хуже ханских нукеров, окружили караван, и он тотчас увидел среди них черноусого. Впору было вспоминать молитву-келеме, которую всяк правоверный творит перед лицом смерти, потому что тягаться оружием с ними было бесполезно, на чужой земле тем более…
Черноусый подъехал к нему, требовательно и сурово оглядел:
— Ну-ка, гость, выкладывай, что на душе… пока не перебрался на следующий бархан.
Там, впереди, одиноко торчало на крутом бархане мертвое, давно высохшее дерево — неужели не пощадят?! Багтыяр-бег побледнел, сдержанно положил руку на сердце, склонил голову:
— Если нас считают гостями, то нам тогда нет причин беспокоиться за свою судьбу. Она в руках хозяев этой земли, а мы наслышаны о гостеприимстве туркмен…
— Сладкоречив ты, караванбаши… — Багтыяр-бегу показалось, что он произнес это слово — «караванбаши»— с усмешкой. — А ну, слезайте, да поживее! Нам некогда состязаться с вами в красноречии…
С топотом спешились и туркмены, стали снимать с верблюдов большие вьючные мешки-канары и высыпать все, что в них было, прямо на песок. Черноусый кивнул головой в сторону «караванбаши», и двое крепких джигитов старательно, ничуть не стесняясь, обыскали всего советника. Отдали своему предводителю найденный кошелек и даже потайной тонкий нож, который всегда носил при себе Багтыяр-бег, от них не укрылось ничего. Черноусый мельком глянул на содержимое канаров — одежду, посуду, кузнечные поделки, на снятые и перевернутые верблюжьи седла и все другое, в чем копались, небрежно откидывая, его подручные. Обыскали и всех других, но денег, слава аллаху, не обнаружили. Легко, как это умеют делать туркмены, черноусый вскочил на коня, бросил под ноги советника глухо брякнувший деньгами кошелек:
— А в гости с оружием не ездят — запомни это, караванбаши…
И, зажав в поле халата лезвие ножа, с хрустом сломал его, бросил рядом с кошельком. Поднял коня на дыбы, круто завернул и понесся в пустыню, увлекая за собой всех своих. Вскоре они скрылись в барханах, как и не было, остался лишь ископыченный песок, вывернутые канары да кошелек под ногами — с обломками ножа…
Багтыяр-бег медленно и молча сел на песок и так просидел все время, пока его спутники собирали все в мешки и навьючивали верблюдов. Нет, он не был трусом, с детства воспитанный на коне и с оружием в руках. Но если бы дело зашло сейчас далеко, он бы все рассказал этому черноусому. Да, он уже готов был это сделать. И не только для того, чтобы попытаться спасти свою жизнь (кому она не дорога), но чтоб и эти люди тоже знали всю правду. Она ведь им тоже нужна, правда. А состоит она в том, что их хотят натравить на одного хищника, чтобы ценой их крови другой хищник воцарился над ними… Нет, Рахими-хан благоразумен и терпим до поры до времени, пока на бритой макушке его сидит каракурт необходимости, всегда готовый ужалить. И стоит ей, нужде, хоть на шаг отступить, стоит ханскому честолюбию взобраться на шахский трон, как начнется прежний, если не худший разврат… Но он, Багтыяр-бег, в одном седле с ним, и если их конь споткнется, что будет с ним? Конечно, он не пропадет, если убережет голову, но… Но лучше оставить все как есть.