Багтыяр-бег взял с песка кошелек, подержал на руке, словно взвешивая, и сунул его в карман. Встал и пошел к заседланному для него коню. Но, не дойдя, вернулся, поднял обломки ножа. Нет, в какую бы сторону ни повернула судьба, что бы ни случилось, этот черноусый нравился ему.
16
Несколько дней назад Годжука Мергена посетил брат. Приезд его, как всегда, сопровождался неистовым топотом копыт по дороге, лаем собак и всеобщим переполохом: Караул и к старости не научился ездить тихо и в любой аул врывался со своими ночными всадниками, как во вражеский стан… Несмотря на годы, он был по-прежнему суховат и прям телом, резок в движеньях и словах и намерений хоть немного успокоиться не проявлял. То ли уговоры брата, глубоко уважаемого всеми, и желание поддержать честь рода Мергенов, то ли проснувшаяся совесть сделала свое дело, но прежние ночные набеги на недругов, таких же охотников пошарить на чужих пастбищах, он давно прекратил. Тем более что дел ему и его подручным джигитам хватало и без этого; реже стали, но все продолжались грабительские налеты неразумных соплеменников и пришельцев из-за гор, не прочь были безнаказанно похозяйничать в аулах нукеры Эсен-хана, то и дело рыскали по провинции хоть небольшие, но хорошо вооруженные и такие же безжалостные шахские отряды… В схватки, по настоянию брата, Караул ввязывался довольно редко. Чаще всего стоило только ему во главе своей большой и быстрой конницы, собираемой по тревоге в аулах, появиться в нужном месте, как пришельцы поспешно убирались восвояси… Нет, не зря в народе стали уважать и называть Караула своим защитником…
Разговор шел о новостях пустыни, обо всем услышанном и увиденном. Караул рассказал, как жители одного аула привели к нему какого-то бродячего человека, на всех перекрестках дорог, у каждого порога кричащего проклятья Салланчак-мукаму и его создателю… Для верности ему даже связали руки, но и в этом незавидном положении он продолжал плеваться и кричать;
— Проклятье искусителю! Проклятье искусителю— таков глас небесный!.. Мой путь — с востока на запад, мой хлеб — камень пустыни, голос мой — глас небесный: проклятье совратителю с путей мусульманских!.. Греховен Салланчак-мукам, исчадье шайтана! В черном сердце порожден, черными устами выблеван! Если не хотите быть гяурами — держитесь подальше от греха! Заткните уши, замкните уста! Трижды прокляты те, кто чтут эту приманку шайтана наравне с азаном и аятом!.. Берегитесь! Проклятье совратителю!..
Оказалось, его отправили сюда с этой проповедью-проклятьем уламы[125], взяв с него обет, что он обойдет все жилища туркмен. И некоторые из тех, что привели его, предлагали отбить ему охоту бродить по аулам и порочить их мукамчи…
— И что же вы сделали? — не на шутку обеспокоился Годжук Мертен, даже на локте приподнялся. — Что вы сделали с ним?!
— Не тревожься, брат, — усмехнулся Караул, довольно погладил свою редкую седую бороду. — Ты уж столько прочитал мне за жизнь своих нравоучений — мне, стар-шему-то брату! — что я велел отпустить его без всякого вреда… Что может сделать глупый и подлый шакал полночной луне, утренней звезде?! Пусть себе тявкает…
— Спасибо тебе, — облегченно сказал младший брат.
Он никогда не пытался противопоставить свою музыку религии, и ему даже в голову не приходило, что его мукамы могут вызвать такое недовольство уламов. Каждое дело человеческое идет своим путем, каждому назначено свое, и местные муллы, даже самые глупые и жадные из них, как ни косились, но все же понимали это и вынуждены были терпеть обрядовую славу Салланчак-мукама. И сам он, кого этот странный человек обзывает на весь белый свет совратителем, всю жизнь старался придерживаться законов, по которым жил и живет его народ: и намаз творил, и послеобеденный товвир читал. А теперь вот посылают с проклятьями маленького глупого человека… Нет, другое что-то здесь. Непокорностью туркмен недовольны, вот в чем тут дело…
Он сказал об этой своей мысли Караулу, и тот хлопнул себя ладонью по колену:
— А ведь верно, брат!.. Не твой мукам им спать не дает; не веревка мешает верблюду, а кол, к которому привязана его веревка… Нам еще не хватает сил, чтобы выгнать гызылбашей, проклятая рознь мешает, а они бессильны уже… да, не в состоянии даже и дань собрать. Как обожравшиеся падалью шакалы в своем дневном логове, так и они в своей столице залегли. И вся наша надежда, — Караул принизил голос, оглянулся, хотя здесь не могло быть чужих ушей, — на север… Хочу сказать тебе, брат, то, что утешит тебя в твоей болезни: срок избавленья близок… Сам знаешь, не раз туркмен садился на коня, не раз ото сна дедовское оружие будил. Но мы слабы, разделены пустыней… не собрать нам пальцы в кулак. А теперь в пути уже посланцы от нас — туда, в Астрахань… Не с востока для нас солнце взойдет — с севера! Как взошло для многих уже, ты знаешь. Русские не терпят розни и умеют ее убивать… А послы уже в пути, знай это. Но молчаньем дорогу им выстелим, брат…
— Спасибо, — дрогнувшим слабым голосом сказал Годжук Мерген, откидываясь на свое ложе. — Еще раз спасибо тебе. Ты не мог меня лучше утешить… Неужто между кетменем и серпом не будет больше раздора и все посеянное можно будет собрать?!
— Ну, для этого к ним еще нужно и ружье… Да, я все хотел спросить тебя: цело ли то ружье? Помнишь, подарил я тебе его, чтоб мог ты выбрать себе гуни, младшую жену? Не послушался меня, а зря: теперь бы дети и внуки окружали тебя…
— У меня много детей, еще больше внуков — видишь эти оклавы и метки на них? А ружье цело. Оно там, под кошмой от недобрых глаз… Ты хочешь его взять? Бери, оно мне не нужно.
— Подарки назад не берут, — сказал Караул, доставая из-под кошмы завернутое в тряпки ружье. — А вспомнил я о нем не зря: мне донесли, что с гор на днях спускается сюда со своими негодниками этот башибузук Акназар… Сколько я их наказывал, сколько гонял по ущельям, а они все не унимаются. Видит аллах, всякое наше терпенье кончилось! Еще осенью, отпустив одного из захваченных его негодяев, предупредил я его, что если еще раз совершит он набег, то пусть пощады не ждет… И что же?! Два аула уже разорены, разграблены, сиротам и вдовам утешенья нет… Но я положу этому конец! Я поймаю и повешу его за ноги, и пусть подыхает медленной смертью этот бешеный пес, терзающий свою землю!..
— Но зачем же так… — начал было Годжук, укоризненно и беспомощно глядя на брата, но тот хлестнул плетью по кошме, яростно крикнул:
— Молчи! Не будет пощады ему и его отребью!.. Ведь не утешит твой Салланчак-мукам, сирот не накормит! А этот Акназар, туркмен по крови и змея по бессердечности, не задумается отнять у матери и продать в рабство дитя, изнасиловать девочку… рука у него не дрогнет убить тебя на своем ложе! Скажут ему, что ты Годжук Мерген, но он засмеется и убьет тебя… — И помолчал, успокаиваясь, гася в глазах ярость. — Мы устраиваем несколько засад, потому что не знаем, где он спустится. И ждать его надо везде, здесь тоже. Потому я и хочу зарядить твое ружье… мало ль что может случиться. Не ты, так другой мужчина аула схватится за него при нужде. А этого негодника я не оставлю жить на земле…