Сердце мое осыпается каменной крошкой.
Мило. Благородный идиот.
Только не он. Кто угодно, только не он!
Бросаюсь вперед без раздумий — под серебряный перезвон колокольчиков.
Я быстрее человека. И сильнее. Я могу и успеть.
А если и не успею… Наплевать. Моя жизнь не стоит ничего. Чем вечное ожидание в одиночестве — лучше погружение в мир теней, ночных кошмаров и пророческих снов.
Тоже — вечное…
Успеваю в последний момент — выдернуть и извивающегося от боли Мило, и потерявшую уже сознание Нанеле… отбросить их подальше, прямо в руки подоспевшему Стражу — в безопасность…
…и замереть у края темной бездны, ловя взгляд Мило.
Ты простил меня? Мило…
Светлые, слипшиеся от влаги ресницы поднимаются.
Тьма манит обещанием покоя.
Прошу, скажи, что я нужна тебе. Помани за собой.
Но в его глазах — все та же тень обиды и непонимания. Мило хочет что-то сказать — губы шевелятся беззвучно… и он отводит взгляд.
Я… не нужна ему больше?
Осколки сердца превращаются в пыль. Нет ничего в груди…
Шагаю назад — и, раскинув руки, падаю навзничь.
Тьма принимает меня… и в самый последний миг чудится — только чудится, я не смею себе лгать — звонкий крик:
— Госпожа, нет! Лале!
И — на самой границе сознания:
— Не лезь за ней, дурак! Ее уже не вернешь…
Раньше я считала, что тьма — это подобие света. Нечто неощутимое, эфемерное, зрительный эффект… Теперь мрак для меня обрел запах и вкус — горький миндаль и соль. На ощупь — словно ласковый бархат.
Я плаваю в тенях, как в речном потоке. Без сомнений, без раздумий… Я — воплощенный покой.
Просыпаюсь резко — от пощечины, злой и обидной.
— Поднимайтесь, леди, — надменно возвещает голос. — Сколько можно лежать без дела.
Открываю глаза и сажусь. Вокруг меня — черное ничто, в котором вьется серебряная дорожка. На ней я и лежу, а рядом стоит и стучит нетерпеливо каблуком девушка с синей повязкой на глазах. В руках ее белый веер из резной кости.
— Слепая Судьба? — еще один бесполезный осколок разбитого витража.
— Верно, — склоняет она голову. — Поднимайтесь, леди. Вам предстоит нелегкий путь, если вы желаете вернуться.
Ответ рождается на губах прежде, чем я могу его осознать:
— А если не желаю?
Твердая рукоятка веера пребольно бьет мне по лбу.
— Желаете, леди, желаете. Так что поднимайтесь немедленно и идите вперед, — она брезгливо поджимает губы. — Благодарите этого несносного мальчишку, Шута. Он останется мне должен за ваше возвращение.
Желание спорить пропадает. Встаю на ноги, оглядываюсь… Дорога ведет лишь в одну сторону. Пара шагов назад — и обрыв в ничто.
— Где я?
Судьба отчего-то радуется:
— О, проявляете любопытство? Это очень, очень хорошо! Значит, безумие не завладело вами полностью, леди. Мы на Сумеречных путях, Лале, — неожиданно тепло обращается ко мне она. — Чтобы вернуться, вам нужно пройти по этой дороге до конца. Не бойтесь ничего.
Девушка осторожно подбирает юбки, словно готовясь к прыжку.
Мне становится жутко.
— Я останусь здесь… одна? Вы уходите?
Она замирает.
— Да, Лале. Одна, — слова ее полны сочувствия. — Не бойтесь ничего. А мне пора возвращаться к супругу…
— Супругу? — спрашиваю я, чтобы хоть немного оттянуть наступление одиночества. — А кто имеет честь называться супругом самой Судьбы?
Девушка хохочет. В черной пустоте ее смех разлетается серебряной пылью.
— Безумный Шут, кто же еще? — кокетливо прикрывает она губы веером. — Порой влюбленные пары со стороны выглядят весьма странно… Не так ли? — усмехается Судьба… и прыгает с края дорожки.
Ворох бело-синих юбок мелькает в воздухе — и я остаюсь одна.
Есть ли у меня желание вернуться домой? Нет… Но и оставаться здесь я тоже не хочу.
Остается только идти вперед.
Но стоит мне сделать лишь несколько шагов — и тьма подергивается рябью. Из сумрака выплетается туманный сияющий силуэт…
Молодой мужчина сидит на качелях. Он кажется мне знакомым. Кудри светлее льна, дымчато-серые глаза с мечтательной поволокой, резкие скулы… Гитара стонет под прикосновениями тонких, чутких пальцев.
Красиво…
Внезапно он поднимает голову. Пальцы замирают.
— Лале? Что ты здесь делаешь, лисенок? — на его лице — удивление. — Неужели ты все-таки умерла?
И тут я вспоминаю. Только один человек на всем белом свете называл меня лисенком.
— Суэло! Это ведь ты, Аметист? — переспрашиваю взволнованно. Никогда не думала, что буду так счастлива, увидев своего врага.
— Узнала, — улыбается он невероятно обаятельно. Отставляет гитару… и через мгновение я оказываюсь в крепких объятиях, окутанная запахом сирени. — Знаешь, а я умер, — грустно говорит он и тут же смеется: — Это, конечно, скверно, но зато я опять молод. Старик из меня вышел отвратительный — уродливый, склочный и самодовольный.
Его слова странным образом пробивают мою завесу бесчувствия. Впрочем, это талант бардов — пробуждать людские сердца.
И хотя я знаю, что в груди у меня — пустота, что-то начинает рождаться внутри против воли… Нетерпеливое и способное болеть.
— Ты всегда был склочным и самодовольным, — отвечаю, отстраняясь. Хочется, чтобы меня обнимали совсем другие руки… но это невозможно.
— Что есть, то есть, — вздыхает Суэло и отпускает меня. Гитара вновь занимает свое обычное место на колене барда. — Знаешь, лисенок, я раньше тешил себя мыслью, что мне не нужен никто, звал себя эгоистом… Говорил, что песни пишу для себя, а все остальные должны благодарить судьбу за то, что я позволяю их слушать… А здесь есть только мы с моей гитарой — и все. И знаешь, лисенок, мне совсем не хочется петь. По правде говоря, мне совсем ничего не хочется…
— И долго ты здесь? — холодею от ужаса. Неужели мне предстоит то же самое?
— Довольно долго, — он смотрит на меня пристально. — Но время не имеет ровным счетом никакого значения… Я буду здесь до тех пор, пока кто-то там, наверху, извне, не позовет меня. Не ради песен… А просто так — полюбив. Как думаешь, могут живые любить мертвых?
— Не знаю, — качаю я головой. Мне становится жаль Суэло. Каким бы мерзавцем он не был при жизни, подобная участь слишком жестока. — Но твои песни любят многие.
Он сощуривается.
— А ведь ты жива, Лале… Почему же ты здесь, а не с теми, кто любит тебя?
Задумываюсь — но ненадолго.
— По той же причине, что и ты, Суэло. Я была слишком эгоистична в своем горе… и страхе. Считала, что никто не может меня понять… Как самонадеянно!
— Как самонадеянно… — отзывается он эхом и вновь улыбается. Тепло, чего почти не бывало при жизни. — Иди дальше, Лале. В отличие от моего, твой Сумеречный путь короток… Прощай, несносный лисенок…
Его лицо начинает расплываться. И снова плачет гитара…
Делаю шаг, оглядываюсь через плечо.
Суэло сейчас похож на клуб тумана, источающего свет и музыку.
— Иди, лисенок… Извинись за меня перед Шалависой, ладно? И перед другими… кто еще жив…
— Обещаю, — шепчу. Но сияние уже гаснет.
Смаргиваю. Кажется, у меня на глазах слезы. Я плачу? О мерзавце Суэло? Об эгоисте, разбивавшем чужие жизни?
Нет. Об Аметисте, который слишком поздно понял свои ошибки.
— Спасибо за урок, Суэло, старый мой враг, — обращаюсь я серьезно к пустоте и тьме. — Когда-нибудь тебя обязательно полюбят и позовут… Таких, как ты, не забывают… — и тихо: — Прощай.
Иду вперед — долго. Ноги сводит от усталости. Иногда во мраке по краям дороги мелькают лица и фигуры… Но я слишком боюсь разглядывать их и слушать чужие истории. Лишь однажды бросаюсь вперед с отчаянным криком:
— Лило!
И светящийся силуэт замирает. Я не могу различить деталей, но чувствую, ощущаю всей кожей — это он, мой принц.
А Лило грустно улыбается.