Ивашке Мизгирь рассказывать об этом не стал, – ни в тот день, ни после: малец и без того ходил как пришибленный. Не надобно ему про такое знать. Мизгирь берёг мальчишку, как мог. Прикрывал собой от лишнего взгляда, отдавал ему бОльшую часть своего пайка, перехватывал тяжести в каменоломне.
Стрелок отощал. Серые глаза глубоко запали и глядели с лихорадочным блеском. Сухая, как пергамент, кожа обтянула острые скулы. Полосатая куртка болталась на мосластых плечах. Народ вокруг выглядел не лучше: половину ветром шатало.
Когда заключённым приказали сколотить деревянный помост, никто ничего дурного не заподозрил. Лишь под конец дня стали перешёптываться, что в лагере, мол, будет теперь новый комендант – ждут его со дня на день.
Строительство крематория замерло. Узников заставили вырыть огромную яму на краю лагеря, туда в спешке начали стаскивать мёртвые тела, густо пересыпая их известью, – пока не заполнили доверху. А вечером прибыл Он.
Весь лагерь выстроили на плацу – тысячи измождённых мужчин и женщин неподвижно стояли и смотрели, как печатает шаг человек в чёрной форме. В повисшей тишине отчётливо поскрипывали его хромовые сапоги, мягко хрустела портупея. Фуражка с высокой тульей была надвинута на лоб. Мизгирь заметил орла, блестящий череп на околыше, две серебряные молнии в петлице… А вот лицо… лица никак было не разглядеть – от козырька падала тень. Стрелок различил лишь тонкие губы, растянутые в недоброй усмешке. От неё мороз продрал по коже и зашевелились на затылке отросшие волосы.
– Кощей? С черепом… – неслышно, одними губами вымолвил рядом Ивашка. А сам побелел как полотно.
Новый комендант едва заметно повел подбородком, будто принюхиваясь. Потом развернулся на каблуках.
– Так-так! Я гляжу, вы уже в сборе. – произнёс он по-русски. – Моё стадо! Мой скот…
Люди молчали.
Он же продолжал – бойко, без всякого акцента:
– Я посмотрел по документам – интересный расклад получается. Здесь больше половины русских и еще двадцать процентов жидов, понимающих русский язык. Вы мните себя народом, оставившим богатое культурное наследие. Балет, живопись, музыка, – пальцы в белых перчатках загибались один за другим. – Литература! Знаете, я ужасно всё это ценю… в чём-то даже восторгаюсь – и сегодня решил отдать дань уважения: в честь моего вступления в должность коменданта хочу устроить для вас вечер русской культуры. Надеюсь, вы оцените его по достоинству.
Повелительный взмах руки – и на помост, еле переставляя распухшие ноги, вышли четверо доходяг. У каждого – шестиконечная звезда на груди. Вынесли инструменты: скрипки, виолончель, флейту… Вдруг смычок тронул струны, и полилась музыка, широкая, как река, лёгкая, как ветер – будто развернулись степные ковыльные просторы. От неё защипало в глазах, мучительно сжалось сердце.
– Хватит! – взвизгнул человек в чёрном, обрывая мелодию. – Довольно этой нудьги! Я желаю русского веселья! Русский хоровод, русских баб! Ты, ты и ты… – он быстро шагал, почти бежал вдоль женской колонны, выдёргивал узниц одну за другой. Набрав больше дюжины, скомандовал:
– В круг!
Но они остались на месте. Лишь таращили огромные от ужаса глаза, да испуганно жались друг к другу. Дряхлые старухи и совсем еще юные девушки. Рыхлая женщина средних лет неуклюже переступала раздутыми отёчными ногами.
«Их же только сегодня привезли! – сообразил Мизгирь. – Ещё не знают здешних порядков, даже селекцию, небось, не прошли…»
– В круг, я сказал! Будете водить хоровод пока не сдохнете! Шнэль! Рундэ! – всё-таки комендант сорвался на немецкий. – Одежду долой! – он рванул револьвер из кобуры. – Раздеть их!
Конвой дрогнул. Лица солдат вдруг утратили всякое выражение. Глядя прямо перед собой пустыми оловянными бельмами, они окружили женщин и принялись срывать с них платья, бельё – всё, до последнего лоскута.
Ивашка не выдержал. Подался чуть вбок и ледяными пальцами стиснул ладонь стрелка. Его колотила дрожь. Мизгирь услышал, как стучат мальчишкины зубы.
– Они… они как чурбаны заведённые… Он заколдовал их!
– Плясать!
Скрипки взвизгнули, срываясь с места в карьер, истошно завыла флейта – и под эту дикую какофонию женщин погнали по кругу.
– А вы хлопайте! Да веселее! Хлопайте, хлопайте им! А потом я вам устрою хлеб-соль! Да-а! Русиш швайнэ! Вот та-ак! – комендант зашёлся в безумном смехе, обнажая белые волчьи зубы, затрясся, шлёпая себя ладонями по ляжкам.
Ему вторили сперва редкие, а потом всё нараставшие хлопки заключённых. Не хлопали только Мизгирь с Ивашкой.