По грязным лицам, измождённым телам заплясали солнечные зайчики, повеяло свежестью, яблочным духом, скошенной луговиной и летним дождём…
Но никто не двинулся с места. Люди лишь жались друг к другу растерянно. Перепуганные, опустошённые, не в силах поверить в своё спасение, молча плакали, не вытирая слёз. Ни дать ни взять – израненная птичья стая на пороге открывшейся клетки. Не могли переступить через черту.
Кот обернулся недоумённо, будто спрашивая: «Ну чего же вы?» Подцепил лапой сочащийся сукровицей кусок, потянул его на себя. Мокрые края плоти разошлись, – и в открывшемся проёме стало видно раздолье: там волнами колыхалась спелая рожь, шумел берёзовый лес, радуга выгнулась над полем… И маячили вдали светлые тесовые крыши.
– Каменка! – заорал Ивашка, не веря своим глазам, и первым кинулся в растущую перед ними дыру, волоча за руку Мизгиря. Покатился кубарем по душистой сырой траве. И за ним, один за другим, начали выбираться голые, покрытые грязью, засохшей кровью и копотью люди, больше похожие на живые скелеты, нежели на людей. Ковыляли. Опирались друг на друга, несли на руках обессилевших стариков и детей.
Шли в свою обетованную землю за Иваном, не помнящим родства, безоружным стрелком и облезлым черным котом, скачущим через лужи.
Возвращались домой.
Ни смолистых дров, ни целебных трав,
Ни кривых зеркал, ни прямых углов,
Ни колючих роз, ни гремучих гроз,
Ни дремучих снов, ни помойных ям.
Никаких обид, никаких преград,
Никаких невзгод, никаких соплей,
Никаких грехов, никаких богов,
Никакой судьбы, никакой надежды.
Лишь одна дорожка, да на всей земле,
Лишь одна тебе тропинка –
Твой белый свет, весь твой белый свет…
Часть 3. Оружие
«Поздняя усталость на твоё плечо.
Сколько нам осталось, сколько нам ещё.
Сколько нам пpостоpа, сколько седины,
Сколько нам позоpа, сколько нам зимы…
Память моя память, pасскажи о том,
Как мы помиpали в небе голубом,
Как мы дожидались, как не дождались,
Как мы не сдавались, как мы не сдались…»
(Егор Летов)
– И всё бы хорошо, да что-то нехорошо, – пробормотал Мизгирь себе под нос, потирая щёку и рассеянно оглядываясь по сторонам. Будто впервые увидел эту уводящую вдаль, вьющуюся среди залитых солнцем полей просёлочную дорогу, блестящую чешую речной глади, зелёные кусты прибрежного ивняка, где щебетали и попрыгивали какие-то птахи. Пахло мёдом, свежескошенной травой и близким дождём.
Пахло жизнью.
Но Мизгирь отчётливо видел перед собой эти же поля, перепаханные гусеницами страшных бронированных машин. Видел, как вдоль обочины этой дороги гниют трупы людей и лошадей. Как чернеет в небе, вздымаясь к ласковому солнцу, столб, ставший виселицей. И к запаху душистого разнотравья примешивается запах гари и мертвечины.
Ведь это было всё то же место. Та же самая Каменка. Только в другом мире.
Стрелок яростно тряхнул головой, отгоняя проклятое видение. Глянул прямо перед собой – на дощатые мостки. Там белела рубаха Ивашки. Малец, склонившись над журчащей водой, деловито проверял вершу из ивовых прутьев, поставленную им поутру. Он лежал пузом на мокрых досках, увлечённо болтая в воздухе босыми пятками, и Мизгирь мог бы поклясться, что он привычно высунул язык, как всегда за кропотливой работой.
Стрелок невольно усмехнулся.
Только ради Ивашки стоило попасть именно в эту Каменку, где были живы его односельчане, мать с отцом и сестрёнка Машутка, пятью годами старше него, которая ко времени их чудесного появления успела выйти замуж и обзавестись пацанами-близнятами.
Возникновение из ниоткуда давно исчезнувшего сына и брата и вправду стало чудом для его семьи, как и для всей Каменки. А то, что вслед за Ивашкой явилась толпа полуживых, голых, измождённых людей – что ж, и это жители деревни приняли как должное, распихав страдальцев по своим избам.