– Мы в лес идём, – объяснил Ивашка будто само собой разумеющееся. – Там, где тогда была та деревня, сейчас лес.
– А как же?.. – в полном недоумении заморгал Мизгирь.
– Увидишь, – с лукавой усмешкой обронил парень и снова уверенно зашагал вперёд – теперь уже по ведущей к лесу тропе. Тут деревенские всегда грибы да ягоды брали. И было это совсем не в той стороне, где находилась заветная «палестинка»-полянка Ивашкиной мамы.
– Мр-р! – подтвердил Мурысь и припустил за Ивашкой. Он будто тоже хотел сказать – увидишь!
И стрелок увидел.
Посреди залитой лунным светом поляны, на которую они втроём выскочили (Ивашка всё ускорял и ускорял шаг) высился, уходя вершиной к самому небу, кряжистый, осанистый, словно кузнец Фрол, дуб-великан. Резная крона грозно и задумчиво шумела над их запрокинутыми головами. А посреди огромного, в несколько обхватов ствола с потрескавшейся корой чернело дупло, в которое легко мог протиснуться человек.
Мизгирь несколько раз моргнул, пытаясь поверить собственным глазам. Но нет, ему не мерещилось! Не дупло то было – дверь.
Дверь!
На которой, будто вырезанное прямо по коре, белело одно лишь слово.
«Война».
Коротко глянув на затаившего дыхание стрелка, Ивашка не потянул дверь на себя, как тот почему-то ожидал, а толкнул внутрь что было силы.
И они все втроём ввалились в помещение комендатуры Криничанского района, выйдя прямо из стены перед столом герра коменданта и огромным портретом прилизанного человечка с маленькими усиками и безумным взглядом выпученных оловянных глаз.
* * *
Позднее, вспоминая происшедшее (рассказывать о нём стрелок не любил), он с непреходящей досадой на себя понимал – они были на волосок от смерти. Потому что он, Мизгирь из рода Кречетов, упоенно предавшись творимому Ивашкой волшебству, начисто позабыл об осторожности!
Старый трухлявый пень!
Герр комендант, увидев перед собой двоих людей, которых он самолично не так давно распорядился отправить эшелоном в концентрационный лагерь (причём люди эти уже вовсе и не были избитыми до полусмерти, держались на ногах твёрдо и смотрели на него с горячей ненавистью), сперва остолбенел. Но потом рука его закономерно рванула пистолет из висевшей на боку кобуры.
А в кабинет уже вваливались другие выродки в болотно-зелёной форме, на бегу сдёргивая с плеч автоматы.
Но Мизгирь-то был безоружен! Он только и успел, что загородить собой Ивашку, когда позади них раздался глубокий, мелодичный, певучий и совершенно незнакомый голос:
– Котя, котенька, коток,
Котя – серенький бочок,
Приди, котя, ночевать,
Нашу деточку качать.
Уж как я тебе, коту,
За работу заплачу –
Дам кусок пирога
И кувшин молока.
Это пел кот! Пел Мурысь, поднявшись на задние лапы (видать, для того, чтобы голос разносился пуще) и оказавшись чуть ли не до плеча Мизгирю. Пел, сверкая своими громадными, как плошки, золотыми глазищами!
Мизгирь посмотрел в побледневшее от ужаса и восторга лицо Ивашки и вспомнил, как тогда, в страшной Изнанке, взвизгнула Зоя, увидев кота на столбе: «Это же Баюн!»
Кот Баюн, который в сказке бабки Гани умел зачаровывать людей своими песнями!
Немцы и вправду выглядели будто осоловелые. Стояли и покачивались, не успев поднять своё оружие. Хотя наверняка ни слова не понимали. А Баюн – Мурысь! – всё пел-разливался:
– Баю-баюшки, баю.
Сидит котик на краю,
Лижет пяточку свою
Да тешит деточку мою.
Как у нашего кота
Была мачеха лиха,
Она била кота,
Приговаривала:
«Не ходи-ко, коток,
По чужим по дворам,
Не качай-ко, коток,
Чужих детушек,
А качай-ко, коток,
Наше чадушко!»
Что-то громко брякнулось на пол – это выскользнул автомат из пальцев покачнувшегося солдата. На его конопатом лице блуждала блаженная улыбка.
Как и на лицах остальных немцев.
– Баю-баю-баиньки,
Я скатаю валенки,
Я скатаю валенки,
Небольшие, маленьки –
Дитятку по ноженьке,
Бегать по дороженьке…
И тут опомнившийся Ивашка дёрнул Мизгиря за руку:
– Сам-то не чаруйся!
И в два прыжка очутился возле вмурованной в стену небольшой железной дверцы. Ключа в ней не было, но Ивашке стоило только провести по ней вздрагивающей от напряжения ладонью, как дверца распахнулась.
Там-то Мизгирь, вмиг оказавшийся рядом, и увидел свой револьвер с серебряной рукоятью, пронесённый им через пустоши своего разорённого мира. И россыпь старинных патронов подле него.
А потом он увидел такое, от чего его аж замутило, хоть он и прошёл через концлагерь. В отдельной коробке лежали золотые зубы, вырванные с корнями, на которых запеклась кровь. И женские украшения – тонкие браслеты, кольца, какие-то висюльки…