Ради такого вот золота эти твари убивали людей! Обирали мёртвых. Ни в чём не повинных.
Мизгирь сразу вспомнил, как ивашкина срезанная коса упала в мешок – для набивки матрасов, как сказал тогда полосатый цирюльник. И ещё он вспомнил горы детских башмачков в коробках возле крематория…
Пылая яростью, он обернулся к сонно покачивавшемуся коменданту. Тот прикрыл глаза, так же блаженно улыбаясь, как и его солдаты.
– Мразь, – только и выдохнул Мизгирь. А потом приказал Ивашке, точно зная, что надо делать: – Забери у них всё их оружие. И патроны, сколько найдёшь.
Револьвер уже привычно лежал в его руке, снова став её продолжением.
Теперь сам чёрт ему был не брат.
Ивашка опустошал подсумки солдат, срывал с поясов кобуры, хватал автоматы, сгружая всё это добро в сдернутый с плеча одного из немцев вещмешок.
А Баюн всё пел и пел:
– Спи-тко, миленькой,
Да спи, любименькой.
Уж ты внучатко моё,
Да ты прекрасно-дорого.
Ты спи-тко, дитя.
Да ты покрепче спи,
А родитель твоя -
Она уйдет от тебя
На работушку.
Чтобы вас пропитать
Да чтобы вас прокормить,
Надо хлебушко убрать,
Да на коровку накосить.
Надо сенце да соломушку,
Чтобы коровушки доились,
Молочко-то вам-то было.
Баю-баю, баиньки,
Спи-тко, моя заинька,
Да вы ведь сытеньки,
Да накормлены,
Да вы ухожены,
Да вы в люльку
Да спать повалены…
И немцы действительно повалились на пол снопами, скошенные – нет, не сном. Автоматными очередями.
Оставить эту падаль в живых, чтобы они и дальше творили свои злодейства, Мизгирь просто не мог. И не мог пристрелить их из своего револьвера – это значило бы навеки замарать его. Осквернить. И он без тени сомнения или колебания расстрелял гнид из их же собственного оружия.
– Баю-баюшки-баю,
Живёт мужик на краю.
Он не беден, не богат,
У него много ребят.
У него много ребят,
Все по лавочкам сидят.
Все по лавочкам сидят,
Кашку масляну едят…
В ушах у Мизгиря всё ещё звучал бархатный голос Баюна, заглушая даже грохот автоматных очередей, когда они – все трое – вывалились из заветной двери, вновь ставшей простым дуплом, приютом белок и птах, на полянку, лежавшую в лунном сиянии. Кот беспечно скакал впереди, Ивашка волочил тяжеленный вещмешок, а Мизгирь никак не мог разжать пальцев, сведённых, будто судорогой, на прикладе опущенного вниз дулом автомата. В левой руке у него был зажат его собственный револьвер.
– По… годи, – прохрипел он наконец, падая на колени, и его жестоко вывернуло тёмной горькой жёлчью прямо в росистую высокую траву, будто гладившую его по склоненной голове. Или это были Ивашкины прохладные пальцы?
– Мизгирь, Мизгирь, – плача, вымолвил тот, отчаянно глядя ему в лицо. – Ты всё верно сделал!
– Я… знаю, – прошептал Мизгирь, кривясь и кое-как утираясь ладонью. Во рту стоял медный привкус крови. – Знаю… Они мрази. Нельзя, чтобы они… были. Но они всё равно же люди.
Ивашка лишь покачал головой и строго повторил, подставляя Мизгирю плечо, помогая подняться с земли:
– Ты всё верно сделал.
– Мр-р! – подтвердил кот, вновь ставший обычным Мурысем, и Мизгирь подхватил его, вжался лицом в тёплую шерсть. Кот терпеливо ждал, когда стрелка попустит. Даже хвостом не вертел возмущённо.
– Я такое же чудовище, как ты, – хрипло выдавил стрелок, глядя в жёлтые глаза кота.
– Никакое ты не чудовище! – гневно выкрикнул Ивашка и снова заплакал, сам того не замечая. – Не смей так говорить! Понял?! Ты защитник! И… ключник!
– Э-э… – промямлил Мизгирь, роняя кота на землю и растерянно переминаясь с ноги на ногу. – Это… кхм… ну ладно. Ладно. Мы же вместе, – и наконец выпалил полузабытое слово, вновь пришедшее ему на ум совершенно неожиданно: – Мы же тау-риш. Братство.
Он глянул в сердитое лицо Ивашки и протянул руку, чтобы забрать у него мешок, неловко пробормотав:
– Тяжёлый же. И автомат надо положить.
Свой револьвер он аккуратно заткнул за пояс.
Они медленно шагали к своей деревне. Очень медленно, едва переставляя ноги, будто спали на ходу. Притих даже Мурысь.
Мизгирь подумал и хрипло спросил:
– А что на двери-то было написано, когда ты её обратно открыл? Ну, чтобы сюда вернуться? Я не приметил.
– Родина, – просто ответил Ивашка.
***
– А кличут меня в разных мирах по-разному, хотя везде знают. К кому прильну, тот меченым станет, судьба у него сложится не как у других. Доля выпадет непростая, то страшная, то горьким-горькая – лихая, про какую потом сказки сказывать будут…