Появление будто бы из ниоткуда исчезнувшего без малого пятнадцать вёсен тому назад Ивашки стало настоящим чудом для его семьи и для всей Каменки. А то, что вместе с ним пришла полуживая толпа измождённых, израненных людей – что ж, и это жители деревни приняли как само собой разумеющееся. «Бог их послал», – рёк деревенский староста, могучий и седобородый кузнец Фрол.
Пришлые, оправившись наконец от пережитого, принялись обживаться и строиться на свободной земле, коей тут было довольно – паши и сей, сколько хочешь. Начали они жить своей общиной, а главой их стал высокий, весь в ожогах, мужик, обгоревший в танке и попавший в плен на Курской дуге.
Пришедшие с ним так и звали его – Танкист.
Это странное прозвище почти заменило ему настоящее имя – Степан. Так его называла только жена, пригожая светловолосая молодка, которую он почти сразу приглядел в Каменке и посватался.
К Танкисту на хутор все трое и завернули от дорожной развилки. Ивашка вздохнул полной грудью, тряхнул головой, огляделся кругом. Кромка леса обозначилась четче на фоне светлеющего неба – за увалом уже занималась заря. Разнотравье серебрилось седыми росами. По низине молоком растекался туман. И там, в тумане, побрякивая боталами, брело на выпас невеликое хуторское стадо.
У плетня им повстречалась Алёна, Степанова жена. Босоногая, в длинной клетчатой юбке с передником и расшитой крестом рубахе, она кренилась от тяжести подойника, сметала росу вымокшим подолом. Завидев их троицу, просияла:
– Доброго утречка! Нешто к Степану вы с эдакого ранья? Да еще и с котом! – она удивлённо вскинула под самый платок тонкие светлые брови.
– Подобру-поздорову, пригожая. Дело у нас к нему, – степенно кивнул ей Мизгирь, а Ивашка тем временем вынул из её руки подойник. Мурысь приветливо отёрся об ноги.
– Мря!
– То и ладно. Я вот молочка надоила – налью вам парного да лепёшек зараз сварганю. Заодно и поснедаете, – Алёна споро шагала через баз. Стрелок невольно залюбовался её ладной фигуркой, поудобней перехватил лямку вещмешка – и тут заметил обтянутую белым широкую спину подле амбара, весело махнул свободной рукой:
– Здорово, Танкист!
Степан возился с инструментами, прилаживал рукоять к какому-то громоздкому механизму. Оторвался от работы, вскинул кудрявую голову – и тоже заулыбался:
– Здорово, робяты! – стянутое рубцами смуглое лицо его блестело от пота. Намокла даже повязка, прикрывающая пустую глазницу. – Подсобите, а? Никак не могу с этой бандурой сладить! Одному несподручно…
– Отчего ж не помочь.
– Глядите, нужно эту хреновину вот сюда умостить, чтоб вращалась.
Мизгирь с одного конца, Ивашка – с другого приподняли тяжелый, утыканный железными скобами вал.
– Раз-два! Взяли! – они поднатужились, крякнули, и наконечник плотно вошел в паз шестерни.
– Ну, теперь можно и поснедать, – Степан выдохнул, вытер рукавом лоб. – Умаялся я с ней, с молотилкой этой! Вроде и понятно, что да как, а семь потов сошло, пока смастерил.
– Молотилка? – Ивашка распахнул удивлённые глаза.
Танкист усмехнулся:
– Что, паря, не видал такой штуки?
Парнишка покачал головой.
– Молотилка, брат, штука хорошая! Враз тутошнему крестьянству жизнь облегчит. Я как поглядел, что мужики на току до сих пор с цепами пластаются, так и загорелся её сделать. Только тяжело оказалось без чертежей. Эх! А ведь я до войны комбайнёром работал! Столько зерна убирали – вам и не снилось. Наш колхоз первые места по району брал. Такие урожаи были! – он махнул рукой.
Ивашка слушал, открыв рот, понимал через слово. Степан же распалялся всё сильней:
– Седьмая тракторная бригада имени товарища Сталина – а я при ней бригадир. Сызмальства к технике тяму имел, по этой части и учиться пошел. Вернулся – и затеял механизацию. И сеялки закупили, и веялки, и жатку новую. По науке делали, по уму. Вот только война проклятущая всё перепоганила. Сожгли фашисты наш колхоз… Нелюди!
Мизгирь невольно поморщился: ему вдруг почудился запах гари. Степан заметил, покосился на него:
– Не боись. То Алёна моя печь растопила, оладьи жарит… Но знаешь… – он вдруг запнулся, пристально глянул в глаза стрелку. – Я ведь тоже… Чуть дым почую – не по себе становится. Хоть и спокойно здесь, и обжились вроде, и хорошо все – а внутри мне сумно и будто саднит: не случилось бы чего. И ночами всякая дрянь снится. Что живого места на мне нет – то понятно. Но ведь и внутри всё перекурочено.