Альфред Исаевич смотрел на нее, выпучив глаза. «Что это за барышни пошли, — спрашивал он себя. — В таком хорошем семействе!..»
— Помилуйте, мадмуазель, — растерянно сказал дон Педро, — откуда же я могу знать такие вещи? Согласитесь, это было бы странно, честное слово…
— А к Брауну вы не зайдете за интервью? Он тоже в «Паласе».
— Какой это Браун? Ах, да. Может быть, я о нем забыл. Вы мне подаете мысль, мадмуазель.
«В самом деле, можно взять его в представители науки, — подумал Альфред Исаевич. — Говорят, он замечательный ученый. А то годами одни и те же: Тимирязев, Мечников, Мечников, Тимирязев — это всем надоело…»
XXII
«Хорошая штучка! — подумал дон Педро, шаркнув калошами и раскланявшись с отъезжавшей в коляске Мусей. — Говорят, Сема хочет ее выдать за Нещеретова. Тоже нашел дурака… Сейчас Нещеретов на ней возьмет и женится…»
Альфред Исаевич направился по скользкому, плохо засыпанному песком тротуару к дверям гостиницы «Палас». Человек в поддевке, почтительно сняв шапку, украшенную павлиньими перьями, толкнул перед ним вертящуюся дверь. Дон Педро кивнул головой и вошел. Скрывая легкую робость под особенно самоуверенным видом, он направился к длинному столу, за которым стояли два человека в черных сюртуках.
— Майор Клервилль у себя?
Человек в сюртуке оторвался от лежавшей перед ним огромной книги, оглянулся на доску с ключами и взялся за ручку одного из телефонных аппаратов.
— Как доложить?
— Не надо докладывать, меня ждут, — поспешно ответил Альфред Исаевич. Узнав, что Клервилль живет в 103-м номере, а Браун в 264-м, дон Педро кивнул головой и солидной походкой направился к лестнице, с любопытством осматриваясь по сторонам. Все в «Паласе» очень нравилось Альфреду Исаевичу: и яркое освещение, и комфорт, и хорошо одетые люди, и в особенности окружающая посетителей атмосфера почета. Альфред Исаевич вдруг поспешно снял меховую шапку и поклонился: по hall’ю в сопровождении управляющего гостиницы быстро шел, размахивая руками, высокий, по-актерски гладко выбритый человек. Это был тот богач Нещеретов, о котором только что думал дон Педро. С Нещеретовым из-за столиков hall’я учтиво раскланялись, привставая, еще несколько гостей. Он окинул беглым взором Альфреда Исаевича, слегка ему кивнул и остановился, хлопнув себя по карману шубы.
— Эх, беда!.. Перчатки забыл, — сердито сказал он.
Лакей бросился за перчатками, и даже дон Педро преодолел в себе желание как-либо помочь в беде богачу. Альфред Исаевич ничего не ждал от Нещеретова, но самый вид человека, владевшего десятками миллионов, приводил его в легкое волнение. Нещеретов взял перчатки и быстро пошел к выходу. «Да, хорошо живет, — подумал Альфред Исаевич. — Князей встречают хуже. А всего каких-нибудь десять лет тому назад его бы сюда на порог не пустили!..»
У лестницы мальчик открыл перед ним дверь подъемной машины. Хотя во второй этаж было проще подняться по лестнице, Альфред Исаевич, подкупленный почтительностью мальчика, вошел в лифт и вынул из большого черного кошелька засаленную марку военного времени. На стене висела печатная надпись: «Просят не разговаривать по-немецки, — с полустертой добавкой карандашом: — И по-турецки». Машина остановилась. Дон Педро сунул марку мальчику и вышел. Разыскав 103-й номер, он постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, отворил ее.
Майор Клервилль, сидевший за столом спиной к двери, поднялся, с недоумением глядя на вошедшего без доклада посетителя. «Может быть, у них так принято», — тотчас подумал он. Лицо Альфреда Исаевича было ему знакомо, но он решительно не помнил, кто это.
— Вы, верно, меня не узнаете, господин майор, — начал Альфред Исаевич с учтивой солидной улыбкой на лице. — Пожалуйста, извините меня…
— О, я хорошо узнаю, без сомнения…
— Пожалуйста, извините, что посмел отнять ваше драгоценное время, — сказал дон Педро. Он изложил свое дело, говоря так же изысканно, но несколько медленнее и вразумительнее, чем обычно. Клервилль не все разобрал в его словах, но понял суть дела и по ней вспомнил, что этот человек был журналист, которого он видел на вечере у русского адвоката. Просьба дон Педро доставила удовольствие майору Клервиллю — к нему еще никто никогда не обращался за интервью. Он, однако, с любезной улыбкой ответил, что, как офицер, интервью давать не вправе.
Дон Педро с сожалением откинул голову, полузакрыл глаза и слегка развел руками, свидетельствуя, что подчиняется решению своего собеседника и отдает должное его доводам, хотя не разделяет их. Майор поблагодарил гостя за честь и просил заверить русских читателей, что, как все англичане, он неизменно восхищается русской армией, Россией, гением страны, которая… Клервилль хотел сказать: страны, которая дала миру Толстого и Достоевского, однако вспомнил, что Толстой был в дурных отношениях с русским правительством, и решил, что корректнее будет поэтому Толстого не называть. Об отношении Достоевского к русскому правительству майор ничего не помнил, но с одним Достоевским, без Толстого, фраза не выходила. Клервилль в общей форме сказал о гении страны, давшей миру столько великих людей… С сердцем, так широким, как эти русские степи, добавил, подумав, майор.
Альфред Исаевич выслушал его с удовольствием — он был искренним патриотом — и решил, что слова англичанина, в сущности, вполне могли заменить интервью, если их подать соответственным образом, на пятьдесят строк, с описанием обстановки и с портретом. Дон Педро крепко пожал Клервиллю руку, как бы благодаря его за Россию, и попросил дать для газеты фотографическую карточку. Это майор мог сделать, не нарушая своего долга. Увидев фотографию, дон Педро просиял: как ни хорош был в действительности Клервилль, на карточке, в парадном мундире довоенного времени, он был еще лучше.
— Не смею вас больше беспокоить, господин майор, — сказал, вставая, Альфред Исаевич. — Сердечно вас благодарю… Вы знаете, что в лице нашей газеты ваша великая страна всегда имела верного друга. В этом вся наша редакция вполне солидарна.
— О, да, я знаю хорошо, — ответил тоже с искренним удовольствием Клервилль. Он проводил гостя до дверей, и они расстались, очень довольные друг другом.
«Вот и не потерял времечко», — удовлетворенно подумал Альфред Исаевич, поднимаясь по лестнице на третий этаж. Помимо того, что сто строк от двух интервью составляли двадцать рублей (дон Педро сверх жалованья получал еще построчную плату), самый процесс составления интервью очень нравился Альфреду Исаевичу. В минуты особенно горячей влюбленности в себя он называл себя «журналистом Божьей милостью». И действительно, любовь к газетному делу была в нем сильна и неподдельна. Особенно он любил все, что имело отношение к высшей политике, в частности к иностранной. Дон Педро в действиях великих держав неизменно усматривал скрытый, макиавеллический смысл, который почему-то чрезвычайно его радовал, он и говорил о тайных замыслах разных европейских правителей всегда с радостной, почти торжествующей улыбкой. Альфреду Исаевичу нравилось, что европейские правители были такие хитрецы и что он тем не менее проникал в их тайные замыслы в отличие от других людей, которые простодушно им верили. Анкета все больше увлекала дон Педро. «Можно даже считать, четвертная в кармане — это дудки, будто Федюша на Кременецкого больше пятидесяти строк не даст. Когда прочтет, что я напишу, даст сколько влезет…»