Система доводов, устанавливающих виновность Загряцкого, уже сложилась у Николая Петровича. В этой системе многое еще могло измениться в зависимости от показаний госпожи Фишер, от очной ставки между ней и ее любовником. Кое-что с минуты на минуту должны были внести данные дактилоскопического исследования. Но общая аргументация следствия была уже намечена и с внешней стороны выходила довольно стройной. Однако Николай Петрович все яснее чувствовал в ней слабые места. Он понимал, что каждую улику в отдельности опытный защитник сумеет если не разбить, то, во всяком случае, сильно поколебать. «Впрочем, математической ясности никогда не бывает при запирательстве преступника, — подумал Яценко. — Если не считать, конечно, уличения посредством дактилоскопии…».
В дактилоскопию Николай Петрович верил — нельзя было не верить, — но верил не так твердо, как, например, в химическое исследование. Новейшая судебно-полицейская наука основывалась на дактилоскопии, Яценко прекрасно это знал. Однако в глубине души он чуть-чуть сомневался в том, что из миллиона людей каждый имеет свой отпечаток пальца и что нет двух таких отпечатков, которые были бы совершенно сходны один с другим. «В Чикаго недавно приговорили к смерти преступника исключительно на основании дактилоскопической улики. Правда, этот приговор вызвал у многих возмущение. Что, если в Чикаго была допущена ошибка?.. В Европе нет твердо установленной практики. У нас тоже нет…» Яценко справедливо считал русский суд лучшим в мире.
Николай Петрович вынул из папки № 16 дактилограмму отпечатков, оставшихся на бутылке и на стакане в комнате, где было совершено убийство. Он еще раз у лампы вгляделся в отпечаток, проявленный свинцовыми белилами. На листе бумаги довольно большой кружок был покрыт сложным овальным узором. Эксперт отметил номерами особенности узора: шесть вилок и четыре островка. В пояснительной записке приводились какие-то дроби со ссылкой на систему Вуцетича. Снимок с руки Загряцкого еще не был готов, и выводов потому быть не могло. Николай Петрович долго вглядывался в фотографию. «Да, как будто все это убедительно… Однако они в Чикаго как хотят, а я на основании этих вилок и островков все-таки не подведу человека под каторгу, — сказал он себе. — Жаль, что со всех нас не снимают отпечатков. Надо бы, чтобы это было обязательно и чтобы все снимки регистрировались. Тогда при любом преступлении — взглянул на каталог и сразу знаешь преступника… Но отчего же этого не вводят, если это так просто? — опять с сомнением подумал Николай Петрович. — Впрочем, здесь и без дактилоскопии дело ясно: да, конечно, Загряцкий убил… Убил, чтобы к его любовнице перешли богатства банкира»…
Николай Петрович еще лишь приблизительно разобрался в том, какое именно наследство оставил Фишер. Состояние, по наведенным справкам, было огромное, но запутанное, выразить его точной цифрой следователь пока не мог. Надо было выяснить стоимость разных акций, непонятные названия которых постоянно попадались в газетах.
Стук в двери прервал мысли Николая Петровича.
— К вашему превосходительству, — сказал сторож, подавая визитную карточку.
— Попросите войти. Что, еще ничего мне не приносили из сыскного отделения?
— Никак нет, ваше превосходительство.
В комнату вошел доктор Браун. Они любезно поздоровались, как старые знакомые.
— Очень рад вас видеть, — сказал Яценко, крепко пожимая руку Брауну и пододвигая ему стул. — Вы ко мне по делу?
— Да, если позволите, — ответил, садясь, Браун.
— К вашим услугам.
— Я зашел к вам, собственно, для очистки совести. Видите ли, у меня осталось такое впечатление, что слова, сказанные мною вам о Загряцком при нашем первом знакомстве, могут быть неправильно вами истолкованы. Надеюсь, вы не поняли их в том смысле, что я считаю Загряцкого человеком, способным па убийство?
Яценко смотрел на него с недоумением.
— Это было бы, разумеется, неверно, — продолжал Браун. — Ничто в моем знакомстве, правда, не близком и не продолжительном, с этим господином не дает мне оснований считать его способным на преступление более других людей. Ничто, — повторил он. — Вот это я и хотел довести до вашего сведения на случай, если я тогда выразился не вполне ясно.
— Вы ошибаетесь, — сказал Николай Петрович. — Я именно так и понял тогда ваши слова.
— Очень рад. В таком случае, мое сегодняшнее посещение не нужно. Но, видите ли, я в газетах прочел, что Загряцкий арестован и что улики против него тяжелые (он помолчал с полминуты, как бы вопросительно глядя на следователя). И я не хотел бы прибавлять что бы то ни было к этим уликам, хотя бы одно только впечатление.
— Разумеется, я понимаю ваши мотивы, — ответил Яценко. — Должен, однако, вам сказать, что мы не сажаем людей в тюрьму на основании впечатлений. У следствия действительно есть очень серьезные основания думать, что Загряцкий отравил Фишера… Отравил растительным ядом, природа которого уже выяснена экспертизой.
— Вот как… Уже выяснена? — повторил Браун. — Так быстро?
— Да… Не имею права входить в подробности следственного материала. Однако газеты уже сообщили, что экспертиза констатирует отравление алкалоидом типа белладонны. Не знаю, как журналисты все это узнают чуть ли не раньше меня, — добавил он, улыбаясь, — но это правда. Таково действительно заключение экспертизы: отравление растительным ядом рода белладонны.
— У вас очень хороший эксперт, — сказал с насмешкой Браун. — Вероятно, врач, правда? Врачи, как журналисты, тоже все прекрасно знают.
— Виноват… Я не совсем вас понимаю.
— Я несколько знаком с токсикологией и сам в этой области немало поработал. Должен сказать, это область довольно темная, и я потому удивлен, что ваш эксперт так быстро и точно все выяснил и установил. Сложные анализы у нас длятся часто долгие недели. Есть к тому же немало алкалоидов, совершенно сходных по действию. Повторяю, наши познания в этой области еще очень не точны… Но это не мое дело, не буду вам мешать, — сказал Браун, приподнимаясь. — Прошу меня извинить, что отнял у вас время.