— Что теперь делать? Не из горлышка же пить?
— Господа, все спасено — один стакан цел, этого достаточно.
— Узнаем все чужие мысли.
— То-то будут сюрпризы!
— А если кто болен дурной болезнью, пусть сознается сейчас, — сказал медленно поэт, как всегда, вполне довольный своим остроумием. Муся поспешно оглянулась на Клервилля.
— Давайте в снежки играть!
— Давайте.
— Разлюбезное дело!
— Что же раньше? В снежки или шампанское пить?
— Господа, природа — это, конечно, очень хорошо, но здесь холодно, — сказала Глаша.
— Ах, я совсем замерзла, — пискнула Сонечка.
— Сонечка, бедненькая, ангел, — кинулся к ней Никонов, — трите же лицо! Что я вам приказал?
— Мы согреем вас любовью, — сказал Беневоленский.
— А что, господа, если б нам поехать дальше? Мы, правда, замерзнем.
— О да! — сказал Клервилль. — Дальше…
— Куда же? В «Виллу Родэ»?
— Да вы с ума сошли!
— Ни в какой ресторан я не поеду, — отрезала Глафира Генриховна.
— В самом деле, не ехать же в ресторан со своим шампанским, — подтвердил Березин, все выбрасывавший осколки из ящика.
— А заказывать там — сто рублей бутылка, — пояснила Глафира Генриховна.
— Господа, в ресторан или не в ресторан, но я умру без папирос! — простонал Никонов.
— Ну и умрите, — сказала Сонечка, — так вам и надо.
— Жестокая! Вы будете виновницей моей смерти! Я буду из ада являться к вам каждую ночь.
— Пожалуйста, не являйтесь, нечего… Так вам и надо.
— За что, желанная?
— За то, как вы вели себя в санях.
— Сонечка, как он себя вел? Мы в ужасе…
— Уж и нельзя погреть ножки замерзающей девочке.
— Гадкий, ненавижу…
Сонечка запустила в Никонова снежком, но попала в воротник Глаше.
— Господа, довольно глупостей! — рассердилась Глафира Генриховна. — Едем домой.
— Папирос! Убью! — закричал свирепо Никонов.
— Не орите… Все равно до Невского папирос достать нельзя.
— Ну, достать-то можно, — сказал Березин. — Если через Строганов мост проехать в рабочий квартал, там ночные трактиры.
— Как через мост в рабочий квартал? — изумился Витя. Ему казалось, что рабочие кварталы отсюда за тридевять земель.
— Ночные трактиры? Это страшно интересно! А вы уверены, что там открыто?
— Да, разумеется. Во всяком случае, если постучать, откроют.
— Ах, бедные, они теперь работают, — испуганно сказала Сонечка.
— Как хорошо говорил князь! Я, право, и не ожидала…
— Господа, едем в трактир… Полцарства за коробку папирос!
— А как же снежки?
— Обойдемся без снежков, нам всем больше шестнадцати лет.
— Всем, кроме, кажется, Вити, — вставила Глаша.
Витя взглянул на нее с ненавистью.
— А вам… — начал было он.
— Мне много, скоро целых восемнадцать, — пропела Сонечка. — Господа, в трактир чудно, но и здесь так хорошо!.. А наше шампанское?
— Там и разопьем, вот и бокалы будут.
— Господа, только условие под самым страшным честным словом: никому не говорить, что мы были в трактире. Ведь это позор для благородных девиц!
— Ну, разумеется.
— Лопни мои глаза, никому не скажу!
— Григорий Иванович, выражайтесь корректно… Так никто не проговорится?
— Никто, никто…
— Клянусь я первым днем творенья!
— Да ведь мы едем со старшими, вот и Глафира Генриховна едет с нами, — отомстил Витя. Глафире Генриховне, по ее словам, шел двадцать пятый год.
— Нет, какое оно ядовитое дитё!
— В сани, в сани, господа, едем…
Ехали не быстро и довольно долго. Стало еще холоднее, Никонов плакал, жалуясь на мороз. По-настоящему веселы и счастливы были Муся, Клервилль, Сонечка. Муся знала твердо, что этой ночью все будет сказано. Как, где это произойдет, она не знала и ничего не делала, чтоб вызвать объяснение. Она была так влюблена, что не опускалась до приемов, которые хоть немного могли бы их унизить. Муся даже и не стремилась теперь к объяснению: он сидел против нее и так смотрел на нее, ей этого было достаточно; она чувствовала себя счастливой, чистой, расположенной ко всем людям.
Старый, низенький, грязноватый трактир всем понравился чрезвычайно. Дамы имели самое смутное понятие о трактирах. В большой теплой комнате, выходившей прямо на крыльцо, никого не было. Немного пахло керосином. Со скамьи встал заспанный половой, которого Березин назвал малый и братец ты мой, дамы окончательно пришли в восторг, и даже Глафира Генриховна признала, что в этом заведении есть свой стиль.
— Ах, как тепло! Прелесть!
— Здесь надо снять шубу?
— Разумеется, нет.
— Отчего же нет? Mesdames, вы простудитесь, — сказал Березин, сдвигая два стола в углу. — Ну, вот, теперь прошу занять места.
— Право, я страшно рада, что нас сюда привезли. А вы рады, Сонечка?
— Ужасно рада, Мусенька! Это прямо прелесть!
— Господа, я заказываю чай. Все озябли.
— Папирос!
— Слушаю-с. Каких прикажете?
— Папирос!..
— Ну-с, так вот, голубчик ты мой, перво-наперво принеси ты нам чаю, значит, чтоб согреться, — говорил Березин, он теперь играл купца, очевидно, под стиль трактира. Дамы с восторгом его слушали.
— Слушаю-с. Сколько порций прикажете? — говорил еще не вполне проснувшийся половой, испуганно гладя на гостей.
— Сколько порций, говоришь? Да уж не обидь, голуба, чтоб на всех хватило. Хотим, значит, себя чайком побаловать, понимаешь? Ну, и бубликов там каких-нибудь тащи, што ли.
— Слушаю-с.
— Папирос!..
— А затем, братец ты мой, откупори ты нам эту штучку. Своего, значит, кваску привезли… И стаканы сюда тащи.
— Слушаю-с… За пробку с не нашей бутылки у нас пятнадцать копеек.
— Пятиалтынный, говоришь? Штой-то дороговато, малый. Ну да авось осилим… И ж-жива!
Отпустив малого, Березин засмеялся ровным негромким смехом.
— Нет, право, он очень стильный.
— Здесь дивно… Григорий Иванович, положите туда на стол мою муфту.
— Ага! Прежде «ну, и умрите», а теперь «положите… на стол мою муфту»?.. Бог с вами, давайте ее сюда, ваше счастье, что я такой добрый.
— И такой пьяный.
— Вам нравится здесь, Вивиан? Вы не сердитесь, что мы все время говорим по-русски?
— О, нет, я понимаю… Мне так нравится!..
Клервилль действительно был в восторге от поездки, в которой мог наблюдать русскую душу и русский разгул. Самый трактир казался ему точно вышедшим прямо из «Братьев Карамазовых». И так милы были эти люди! «Она никогда не была прекраснее, чем в эту ночь. Но как, где сказать ей?» — думал Клервилль. Он очень волновался при мысли о предстоящем объяснении, об ее ответе, однако в душе был уверен, что его предложение будет принято.