-- Никакъ я не предполагалъ,-- сказалъ Браунъ,-- что у людей власти можетъ быть такъ развито чувство иронiи, какъ у васъ.
-- Чувство иронiи? -- переспросилъ Федосьевъ. -- Не скажу, что это смeхъ сквозь слезы, ужъ очень было бы плоско. Что дeлать? И для смeха, и для слезъ у насъ теперь достаточно основанiй. Но для слезъ основанiй много больше.
Они помолчали.
-- Только въ Россiи и можно понять, что такое рокъ,-- сказалъ Браунъ.-Вы говорите, мы гибнемъ. Возможно... Во всякомъ случаe спорить не буду. Но отчего гибнемъ, не знаю. По совeсти, я никакого рацiональнаго объясненiя не вижу. Такъ, въ свое время, читая Гиббона, я не могъ понять, почему именно погибъ великiй Римъ... Должно быть, и передъ его гибелью люди испытывали такое же странное, чарующее чувство. Есть рeдкое обаянiе у великихъ обреченныхъ цивилизацiй. А наша -- одна изъ величайшихъ, одна изъ самыхъ {166} необыкновенныхъ... На меня, послe долгаго отсутствiя, Россiя дeйствуетъ очень сильно. Особенно Петербургъ... Я хорошо знаю самые разные его круги. Многое можно сказать,-- очень многое,-- а все же такой удивительной, обаятельной жизни я нигдe не видeлъ. Вeроятно, никогда больше и не увижу. Да и въ исторiи, думаю, такую жизнь знали немногiя поколeнiя... Я порою представляю себe Помпею въ ту минуту, когда вдали, надъ краемъ кратера, показалась первая струя лавы.
-- Съ той разницей однако, что изверженiе вулкана внe человeческой воли и власти. У насъ еще, пожалуй, все можно было бы спасти...
-- Чeмъ спасти? Князь Горенскiй, можетъ быть, и глупъ, но противопоставить ему у васъ, повидимому, нечего... Для власти всякiй энтузiазмъ пригоденъ, кромe энтузiазма нигилистическаго. За Горенскаго, по крайней мeрe, исторiя... Вeдь вы не думаете, что все можно было бы спасти "мифологiей отвeтственнаго министерства"?
-- Какъ вамъ сказать? Я не отрицаю, что это одинъ изъ выходовъ. Однако, есть еще и другой... Трудно спорить, конечно, съ исторiй, съ мiромъ. Но мой опытъ -- по совeсти, немалый -- говоритъ мнe, что устрашенiемъ и твердостью можно добиться отъ людей всего, что угодно.
-- Зачeмъ же дeло стало? Отчего не добились?
Федосьевъ развелъ руками.
-- Какая же у насъ твердость, Александръ Михайловичъ. Да у насъ и власти нeтъ, у насъ не правительство, а пустое мeсто!
-- Плохо дeло, вы правы... Фридрихъ-Вильгельмъ жаловался на Лейбница: "пустой человeкъ, не умeетъ стоять на часахъ!" Никто не требуетъ отъ нашихъ министровъ, чтобъ они были {167} непремeнно Лейбницами. Но хоть бы на часахъ умeли стоять!.. Впрочемъ, можетъ быть, васъ призовутъ въ послeднюю минуту?
-- Поздно будетъ,-- сказалъ Федосьевъ. -- Да и не призовутъ, Александръ Михайловичъ, -- добавилъ онъ, помолчавъ,-- вы напрасно шутите. Мое положенiе и то очень поколеблено,-- у журналистовъ спросите. Не сегодня-завтра уволятъ...
Дверь открылась. Кондукторъ спросилъ билеты и съ поклономъ поспeшно вышелъ.
-- Ну, а какъ же на западe, Александръ Михайловичъ? -- спросилъ Федосьевъ, взглянувъ на часы.-- Иногда меня беретъ сомнeнiе: много ли прочнeе и западъ? Вдругъ и въ Европe рeшительно все возможно? Вы какъ думаете? Я Европу плохо знаю. Вeдь и тамъ революцiонныя партiи хорошо работаютъ?.. Вы ко всему этому не близко стояли?
-- Къ чему?
-- Къ работe революцiонныхъ партiй. Наблюдали?
Браунъ смотрeлъ на него съ удивленiемъ и съ насмeшкой.
-- Конечно, какъ тутъ отвeтить? -- прiятно улыбнувшись, сказалъ, послe недолгаго молчанiя, Федосьевъ.-- Если и стояли близко, то не для того, чтобъ объ этомъ разсказывать?
-- Особенно государственнымъ людямъ,-- съ такой же улыбкой произнесъ Браунъ.
-- О, я вeдь говорю только о наблюденiи, притомъ объ иностранныхъ революцiонныхъ партiяхъ: ихъ дeятельность меня мало касается... Не настаиваю, конечно... Не скрою отъ васъ впрочемъ, что нeкоторые изъ вашихъ научныхъ сотрудниковъ меня интересовали и, такъ сказать, по дeламъ службы... Да вотъ хотя бы дочь этого {168} несчастнаго Фишера, о которомъ теперь такъ много пишутъ, она вeдь у васъ работала,-- быстро сказалъ Федосьевъ, взглянувъ на Брауна, и тотчасъ продолжалъ.-- Приходилось мнe слышать и о вашемъ политическомъ образe мыслей,-- вы изъ него не дeлаете тайны... И, признаюсь, я нeсколько удивлялся.
-- Можно узнать, почему? Тайны я не дeлаю никакой. Кое-что и писалъ... Не знаю, видeли ли вы мою книгу "Ключъ"? Она была передъ войной напечатана, впрочемъ, лишь въ отрывкахъ.
-- Я отрывокъ читалъ... Правда, это работа скорeе философскаго характера? Надeюсь, вы пишете дальше? Было бы крайне обидно, если-бъ такое замeчательное произведете осталось незаконченнымъ... Не благодарите, я говорю совершенно искренно... Удивленъ же я былъ потому, что, хотя по должности я, кажется, не могу быть причисленъ къ передовымъ людямъ, но съ мыслями вашихъ статей согласенъ -- не говорю, цeликомъ, но, по меньшей мeрe, на три четверти.
-- Я очень радъ,-- сказалъ, кланяясь съ улыбкой, Браунъ.-- Поистинe это подтверждаетъ ваши слова о томъ, что въ Россiи юристы не вeрятъ въ законъ, капиталисты -- въ право собственности, и т. д. Впрочемъ, я всегда думалъ, что государственные люди позволяютъ себe роскошь имeть два сужденiя: въ политической работe и въ частной жизни. И ни одинъ искреннiй политическiй дeятель противъ этого возражать не будетъ..
-- Вы думаете? Однако, возвращаюсь къ вамъ. Съ взглядами, изложенными въ вашихъ статьяхъ, конечно, трудно править государствомъ, но участвовать въ революцiи, по моему, еще труднeе.
Впереди прозвучалъ свистокъ локомотива. На лицe Федосьева скользнула досада. Поeздъ замедлилъ ходъ. Сквозь запотeвшiя стекла стали {169} чаще мелькать огни, показались вереницы пустыхъ вагоновъ.
-- Вотъ и Царское,-- сказалъ съ сожалeнiемъ Федосьевъ, протирая перчаткой запотeвшее стекло.-- Такъ и не удалось побесeдовать съ вами... До другого раза,-- добавилъ онъ полувопросительно и, переждавъ немного, спросилъ: -- Не сдeлаете ли вы мнe удовольствiе какъ-либо пообeдать со мной или позавтракать?
-- Къ вашимъ услугамъ. Спасибо.
-- Вотъ и отлично... Вамъ все равно, у меня или въ ресторанe? Если, конечно, обeдъ у меня не слишкомъ повредитъ вашей репутацiи,-- сказалъ, улыбаясь, Федосьевъ.
-- Мнe все равно.
-- Очень хорошо... Я васъ предувeдомлю заблаговременно...
Онъ всталъ, простился съ Брауномъ и, опираясь на палку, вышелъ на площадку вагона. Поeздъ съ протяжнымъ свисткомъ остановился. Федосьевъ нетерпeливо надавилъ ручку тяжело поддававшейся двери. Вeтеръ рванулъ сбоку, слeпя глаза Федосьеву. Онъ, ежась, надвинулъ плотнeе мeховую шапку и осторожно сошелъ по мерзлымъ ступенямъ на слабо освeщенный перронъ. Шелъ снeгъ крупными тающими хлопьями. Носильщикъ бeжалъ вдоль поeзда, вглядываясь въ выходившихъ пассажировъ. Въ окнахъ вокзала свeтились рeдкiе огни. Гдe-то впереди рвались красныя искры. За ними все утопало въ темнотe.
XXVI.
-- Такъ ты заeдешь къ Нещеретову? -- значительнымъ тономъ спросила въ передней мужа Тамара Матвeевна.-- Пожалуйста, не забудь: въ {170} любой день, кромe среды на будущей недeлe. Не забудь также сказать о нашемъ спектаклe... Можетъ быть, ему будетъ интересно...
-- Да, да, я не забуду,-- съ легкимъ нетерпeнiемъ отвeтилъ Кременецкiй, надeвая шубу. Тамара Матвeевна оправила на немъ воротникъ и поцeловала мужа въ подбородокъ.
-- Застегнись, ради Бога, ужасная погода. Теперь у всeхъ въ городe гриппъ...
-- Пустяки... До свиданья, золото...
Раздался звонокъ. Горничная открыла дверь и впустила людей, которые, тяжело ступая, внесли въ переднюю какую-то огромную деревянную штуку.
-- Это еще что? -- съ неудовольствiемъ спросилъ Семенъ Исидоровичъ, глядя на некланявшихся, угрюмыхъ носильщиковъ, топтавшихъ и пачкавшихъ мокрыми сапогами аккуратную дорожку на бобрикe передней.