Они снова замолчали, глядя, как море катит пенистые волны, как на отмелях утрачивает свою силу, из грозных волны становятся ласковыми, покорными, игриво подползают по песку к ногам.
— Ты ведь на третьем курсе университета? — вдруг спросил профессор.
— Да, на третьем.
— Вот и отлично. У тебя большое преимущество перед другими студентами: ты можешь не только думать над этими проблемами, но и своими руками воплощать новое в жизнь. Сам знаешь, как это плодотворно, когда теория соединяется с практикой, а в кибернетике это особенно важно. Интересно будет на тебя посмотреть лет этак через десять, кем ты станешь?
— Вы считаете, что из меня что-то путное выйдет?
— Не знаю, станешь ли ты знаменитым ученым, но наладчиком машин ты будешь отменным. Это точно.
Учитель и ученик снова молча смотрели на неутомимую, упорную атаку волн и думали уже не о космической антенне, математике и кибернетике, а об обычном, простом — о своей жизни. Только для Лубенцова эти мысли наполнялись счастьем, еще не вполне осознанным, но уже ясно ощутимым, а для Демида будущее представлялось безнадежно горестным. Не отрываясь, он смотрел, как медленно поворачивается антенна. Заметить это движение почти невозможно, но, если приглядеться к ее тени на песке, можно различить это живое, непрерывное, как течение времени, перемещение. И почему-то на фоне южного неба и этой величественной антенны всплыло воспоминание — распахнутая дверца сейфа и аккуратно сложенные тощие пачки пятерок. И снова с горечью подумалось о Ларисе, захотелось уткнуться в теплый песок…
Нет, плакать он не станет. Эти несколько дней много ему дали: повзрослел, посерьезнел. Слезы остались в детстве.
— Не терзай себя, все будет хорошо, — словно прочитав его мысли, сказал профессор.
— Нет, Александр Николаевич, хорошо мне уже никогда не будет.
Лубенцов ничего не ответил, только посмотрел на него улыбчивыми прозрачно-светлыми глазами.
— Пойдем-ка лучше обедать, друг. В шесть — совещание, потом — в Киев. А там посмотрим, где оно прячется, твое счастье.
Глава тридцать третья
В третьем часу ночи профессор высадил Демида на бульваре Ромена Роллана, а сам направился в клинику.
— Простите, гражданин, — сказала дежурная сестра, — в такую позднюю пору мы принимаем только рожениц, а вы, по-моему, к ним не относитесь.
Лубенцов взорвался громким смехом, Сестра испуганно замахала на него руками.
— Тихо! Тихо! Детей разбудите!
И профессор сразу умолк.
…Демид вошел в комнату, зажег свет, распахнул окно. В комнату ворвался свежий ветер, но разве можно его сравнить с тем, степным, настоянным на душистых травах! Достал чистое белье, и запах выстиранного полотна напомнил комнату в доме приезжих… Надел наволочку на подушку, бросил ее на тахту и тогда отчетливо расслышал шорох возле двери. Не постучали, не позвонили, но Демид сердцем почувствовал, что за дверью стоит она, потому что ждал этого, желал, надеялся, сам себе не признаваясь. Бросился к двери, открыл: да, сердце не ошиблось.
Стоит, на лице отчаяние, светло-зеленое платьице в темных пятнах, губы полуоткрыты — от них слегка попахивает вином. Демид взял ее за плечи, ввел в комнату, силой усадил на тахту.
— Что случилось?
Лариса пыталась что-то сказать, но судорога сдавила горло.
Демид принес воды, заставил отпить глоток, с пронзительной жалостью видя, как дрожат ее губы, касаясь белого в розовых цветочках фарфора, как стучат о край чашки зубы.
— Ну, теперь можешь говорить?
— Я его убила. Ты единственный человек, к которому я могу обратиться, кому я верю… Я сейчас пойду в милицию и во всем признаюсь. Но мне нужно… Понимаешь, в эту ужасную минуту рядом должен быть родной человек… Вот я к тебе и пришла.
Такую несчастную, в горе, Ларису он любил еще больше, еще острее. Только, может, не время об этом думать?
— Рассказывай, что произошло. Кого убила?
— Тристана Квитко… А что я могла сделать? Убийство с целью самообороны. Девяносто седьмая или девяносто восьмая статья… три года лишения свободы. И правильно! Он же все-таки человек, хотя и свинья.