Я стояла так очень долго, слушая, как во мне ворочается и толкается малыш. И не знала, плакать мне или смеяться.
Неужели мне до сих пор небезразличен Бертран, и поэтому мне так больно? Или это во мне говорит лишь уязвленная гордость? Амели, ее парижский гламур и совершенство, ее квартира, выходящая на Трокадеро, вызывающе обставленная в стиле модерн, ее безупречно вышколенные дети — Bonjour, Madame,[72] — и ее крепкие духи, запах которых въелся в одежду и волосы Бертрана. Если он любил ее, а не меня, то почему боялся сказать мне об этом? Неужели не решался сделать мне больно? Или он страшился реакции Зои? Чего он так испугался? Когда же он наконец поймет, что более всего меня угнетает не его неверность, а именно трусость?
Я прошла на кухню. Во рту у меня пересохло. Я включила воду и принялась пить прямо из-под крана, упираясь своим уже внушительным животом в раковину. Снова выглянув наружу, я заметила, что дождь вроде бы начал стихать. Набросив на себя плащ, я схватила сумочку и направилась к двери.
И тут кто-то постучал в нее тремя короткими, отрывистыми ударами.
Бертран, мрачно решила я. Скорее всего, Антуан или Сесиль посоветовали ему позвонить или приехать.
Я представила себе, как внизу, в машине, сидит и ждет Сесиль. Представила себе ее замешательство. Нервное, напряженное молчание, которое воцарится в салоне в ту самую секунду, как только я сяду в «ауди».
Ну ладно, я им покажу. Я им все скажу, выдам по первое число. Я не стану разыгрывать из себя тихую и покорную французскую супругу. Я заставлю Бертрана сказать мне правду.
Резким рывком я распахнула дверь.
Но мужчина, стоявший на пороге, оказался вовсе не Бертраном.
Я мгновенно узнала его высокий рост, разворот широких плеч. Пепельно-седые светлые волосы потемнели от дождя и мокрыми прядями прилипли к голове.
Уильям Рейнсферд.
Ошеломленная, я сделала шаг назад.
— Я выбрал неудачный момент? — спросил он.
— Нет, — с трудом выдавила я.
Ради всего святого, что здесь происходит? Что ему нужно?
Мы молча смотрели друг на друга. С тех пор как я видела его в последний раз, в его лице что-то изменилось. Он выглядел усталым, изможденным. Его что-то мучило и угнетало. Он больше ничем не напоминал упитанного, загорелого сибарита.
— Мне нужно поговорить с вами, — заявил он. — Дело срочное. Прошу прощения, я не смог найти ваш номер телефона. Поэтому и приехал сюда. Вчера вечером вас здесь не было, поэтому я подумал, что лучше зайти еще раз, с утра.
— Как вы узнали этот адрес? — сбитая с толку, спросила я. — Он же нигде не зарегистрирован, мы сюда еще не переехали.
Из кармана плаща он вынул конверт.
— Адрес был указан вот здесь. Та же самая улица, которую вы упомянули в Лукке. Рю де Сантонь.
Я покачала головой.
— Все равно я ничего не понимаю.
Он протянул мне конверт, старый, с потрепанными и рваными уголками. На нем не было никакого адреса.
— Откройте его, — попросил он.
Я вынула из конверта тонкий, ветхий блокнот, выцветший рисунок и длинный латунный ключ, который с лязгом упал на пол. Он наклонился, поднял его и положил на ладонь, чтобы я видела.
— Что это? — устало поинтересовалась я.
— Когда вы уехали из Лукки, я был в шоке. Я все никак не мог забыть эту фотографию. Я все время думал о ней.
— Да, — протянула я, чувствуя, как в груди у меня учащенно забилось сердце.
— Я полетел в Роксбери, чтобы повидаться с отцом. Он очень болен, как вам, должно быть, известно. Он умирает от рака и больше не может разговаривать. Я позволил себе осмотреться, скажем так, и в его письменном столе нашел вот этот конверт. Он сохранил его, даже спустя столько лет. Мне он его никогда не показывал.
— Зачем вы приехали? — прошептала я.
В его глазах таилась боль, боль и страх.
— Потому что я хочу, чтобы вы рассказали мне о том, что произошло. О том, что случилось с моей матерью, когда она была маленькой. Я должен знать все. И вы — единственный человек, который может мне в этом помочь.
Я взглянула на ключ, который он держал в руке. Потом посмотрела на рисунок. На нем был неумело изображен маленький кудрявый мальчуган. Мне показалось, что он сидел в тесном шкафу, держа на коленях книгу, а рядом с ним лежал плюшевый медвежонок. На обороте выцветшими чернилами было написано: «Мишель. Рю де Сантонь, 26». Я перевернула несколько страниц в блокноте. Никаких дат и чисел. Короткие предложения на французском, написанные в форме стихотворения, неразборчивые и уже почти неразличимые. В глаза мне бросились отдельные слова: «концентрационный лагерь», «ключ», «не забуду никогда», «смерть».