Он пару раз крутанулся в гостиной, прищелкивая пальцами и напевая мелодию из «Вестсайдской истории».
Я чувствовала себя глупой и смешной в глазах Антуана. Почему Бертрану доставляет удовольствие выставлять меня набитой предрассудками американкой, в любой момент готовой критиковать французов? И почему я стою как вкопанная и позволяю ему это делать? Когда-то меня это забавляло. В самом начале нашей семейной жизни это была наша любимая шутка, от нее умирали со смеху и наши французские друзья, и американские. В самом начале.
Я, как обычно, улыбаюсь. Но немного натянуто.
– Ты давно был у Мамэ? – спрашиваю я.
Бертран уже переключился на другое – принялся делать замеры.
– Что?
– Мамэ, – терпеливо повторила я. – Думаю, ей бы очень хотелось тебя повидать. Она наверняка будет счастлива поболтать с тобой о квартире.
Его глаза вонзаются в мои.
– Нет времени, любимая. Съезди сама!
– Бертран, я и так бываю там каждую неделю, ты же знаешь.
Он вздохнул.
– В конце концов, она твоя бабушка, – говорю я.
– Но она тебя обожает, Мисс Америка, – с улыбкой парирует он. – И я тоже тебя обожаю, baby.
Он подходит и целует меня в губы.
Американка. «Значит, вы и есть та самая американка?» – в качестве вступления сказала Мамэ много лет назад в этой самой комнате, вглядываясь в меня своими серыми задумчивыми глазами. Американка. Я и правда почувствовала себя американкой – со своей короткой стрижкой, кроссовками и широкой улыбкой, – стоя перед этой квинтэссенцией семидесятилетней француженки с ее идеально прямой осанкой, аристократическим профилем, безупречной прической и лукавым взглядом. И я сразу же полюбила Мамэ. Полюбила ее удивительный горловой смех. Ее бесстрастный юмор.
И должна признать, что вплоть до сегодняшнего дня я люблю ее больше, чем родителей Бертрана, которые при всяком удобном случае давали мне почувствовать, откуда я родом, хоть я уже двадцать пять лет живу в Париже, я жена их сына и мать их внучки.
Выйдя из квартиры, я опять столкнулась с тягостным отражением в зеркале лифта и внезапно осознала, что слишком долго выносила подколки Бертрана, разыгрывая из себя незлобивую глупышку.
Но сегодня впервые – и по неясным причинам – я почувствовала, что это время прошло.
Девочка тесно жалась к родителям. Они уже дошли до конца улицы, и мужчина в плаще все время подгонял их. Она не понимала, куда они идут. И почему они должны идти так быстро? Их завели в какой-то большой гараж. Она узнала это место: оно находилось недалеко от их дома и мастерской отца.
Внутри люди в синих, перепачканных смазкой комбинезонах копались в моторах. Рабочие молча глянули на них. Никто не проронил ни слова. Потом девочка заметила группу людей с сумками и корзинами у ног. Она обратила внимание, что в основном там были женщины и дети. Некоторых она знала. Но никто с ними не поздоровался. Спустя какое-то время появились двое полицейских. Они начали выкликать фамилии. Услышав свою, отец поднял руку.
Девочка огляделась вокруг. Она увидела мальчика из своей школы, Леона. У него был усталый и испуганный вид. Она ему улыбнулась. Ей хотелось сказать ему, что все будет хорошо, скоро они вернутся домой, все это ненадолго, их отпустят. Но Леон смотрел на нее, словно она сошла с ума. Она покраснела и уставилась на свои туфли. Может, она обманывается? Ее сердце готово было выпрыгнуть из груди. Может, все будет совсем не так, как она думает? Она почувствовала себя очень наивной, глупой и совсем маленькой.
Отец склонился над ней. Его плохо выбритый подбородок щекотал ей ухо. Он назвал ее по имени и спросил, где брат. Она показала ключ. Малыш надежно укрыт в тайном шкафу, прошептала она, гордая тем, что сделала. Он в безопасности.
Глаза отца странно расширились. Она почувствовала, как его пальцы сжали ей руку.
– Но ведь все устроится, – сказала она, – с ним все будет в порядке. Шкаф большой, там достаточно воздуха, чтобы дышать. И потом, у него есть фонарик и вода для питья. С ним все будет в порядке, Папа.
– Ты не понимаешь, – сказал отец, – ты не понимаешь.
К своему великому смятению, она увидела, как у него на глаза навернулись слезы.
Она подергала его за рукав: было невыносимо видеть отца плачущим.
– Папа, – сказала она, – мы же скоро вернемся домой, правда? Мы уйдем после переклички, а, Папа?