Сложно рассказать обо всех качествах поведения, формирующих эпилептоидную тенденцию, – настолько они многообразны. Но и упустить ничего нельзя – так все они значимы для социальной адаптации. Придётся пойти эпилептоидным путём и осуществить рабочую классификацию черт характера, произрастающих из этого радикала.
Вначале назовём три главных его «ветви»: 1) мизантропия (неприязнь к людям); 2) организаторские способности; 3) дотошное внимание к деталям, к мелочам (во всех смыслах).
Эти «ветви» дают многочисленные «побеги», переплетающиеся, взаимовлияющие, создающие сплошные суровые и жёсткие «заросли» эпилептоидности. И всё это произрастает, повторим, из одних и тех же внутренних условий психики.
Тугоподвижность и сравнительно невысокая энергетика нервной системы эпилептоидов приводят к потере темпа обработки информации. Это нам уже известно.
В грубом приближении (попробуем нарисовать некий образ!) происходит следующее: в органически изменённых (или «медленных» от природы) нейронах накапливается, застаивается возбуждение от необработанных информационных потоков.
Информация всё прибывает и прибывает, возбуждение разрастается, захватывает соседние участки мозга и, не находя адекватного выхода (не получая разрядки посредством мышечного или интеллектуального действия), перерастает в раздражение. В свою очередь, раздражение, достигая своего пика, прорывает заслон самоконтроля, резко вырывается наружу, проявляясь на поведенческом уровне вспышкой агрессии (физической и/или словесной).
Отметим, что эта череда причин и следствий: перегрузка мозга информацией – застой возбуждения – раздражение – агрессия не зависит от воли, желания человека, наделённого эпилептоидным радикалом. Она непосредственно не зависит и от каких-то конкретных внешних обстоятельств, поскольку предопределена описанными выше особенностями нервной системы.
Внешние события играют в этих случаях роль повода, а люди, задействованные в них, – мишени, подвернувшейся под руку стрелку, у которого палец уже давно напряжённо застыл на спусковом крючке.
Немотивированные вспышки агрессии, управлять которыми эпилептоид не может, чем-то напоминают столь же немотивированные приступы мышечных судорог у больных эпилепсией. Отсюда, кстати, и сходство в названиях.
Легко представить, какого рода поведенческая установка, какой взгляд на мир, на окружающих формируется в рамках этой тенденции. Ведь источником раздражающих, доводящих эпилептоида до приступов головной боли и страха информационных потоков являются, в первую очередь, люди.
Это и есть тот источник опасности, который эпилептоиду необходимо подавить как можно раньше, пока он не разросся до неконтролируемых размеров, не реализовал свой разрушительный потенциал.
Людей, которых, используя различные рычаги управления (власть, деньги, моральный прессинг), можно принудить подчиниться правилам и призвать к порядку, эпилептоид ещё готов принять, вытерпеть. Но многих и многих остальных – на улицах города, в вагоне метро, в автобусе, троллейбусе и трамвае, в магазине и на пляже – он просто не в силах заставить жить по регламенту: не шуметь, не галдеть, не слоняться без цели, не совершать непредсказуемых и неоправданных действий.
Эпилептоид честно пытается это сделать. Заходя в трамвай, он, повинуясь своей природе, начинает распоряжаться: «Вы, молодой человек, встаньте, уступите место бабушке. Бабуля, вы сядьте. Товарищ, почему у вас собака без намордника? Граждане, проходите вперёд, не толпитесь…». Но успехом это редко заканчивается. Какой-нибудь гипертим – шутки ради – сталкивает его с трамвайной подножки и плюёт ему на шляпу. И раздосадованный эпилептоид влачится домой, проклиная человечество, призывая ему на голову всевозможные кары небесные и готовясь разрядиться на домочадцах.
Вот отчего эпилептоид – мизантроп, человеконенавистник. Чувство глубокой неприязни к людям пропитывает всю его жизненную философию, предопределяет выбор профессии, вообще, формирует его отношение ко всему, что происходит вокруг.
Из общей мизантропической установки произрастают такие эпилептоидные качества, как подозрительность, недоверчивость, склонность во всём – даже в самых возвышенных поступках – видеть корысть, неверие в человеческую порядочность.
«Так зачем же боец бросился на амбразуру? – спросит эпилептоид, сурово прищурившись. – Не сумел, по неопытности, гранатой достать врага или хотел «геройскую» пенсию семье обеспечить?» – «Да вы что?! Как вам не стыдно! Он жизнь за Родину отдал! Бескорыстно!» – возразит с болью эмотив.
Эпилептоид будет смотреть на него подозрительно: «То ли сам – глупец, то ли меня глупцом считает. И то, и другое – плохо, но ожидаемо». Точка зрения эпилептоида такова: подвиг одного – это всегда преступная халатность другого. И именно вторую часть этой формулы эпилептоид смакует в своём сознании с особым удовольствием.
Эпилептоид гораздо охотнее признает в чьих-либо действиях корыстные, иждивенческие, сугубо прагматические мотивы, на худой конец – наличие вынуждающих обстоятельств, чем поверит в чью-то искренность, открытость, в стремление помочь людям просто так, от души, в доброту и добровольное самопожертвование.
Хорошо помню, как, обливаясь слезами, стоя, аплодировал спектаклю «Юнона и Авось» в московском театре Ленком: «Боже, какая возвышенная история! Гимн любви и преданности, романтическая сага…». А рядом стояла коротко стриженая девица, крепкого мужского сложения, и, механически хлопая в ладоши, в ином духе комментировала своему спутнику судьбу Кончиты, прождавшей графа Резанова сорок лет и умершей в одиночестве: «Что ещё ей оставалось делать? Он лишил её невинности, практически, на глазах у всех. Страна католическая, нравы строгие. Ну, кому она после этого нужна? Хорошо ещё, в монастырь не упрятали дуру».
Порой складывается впечатление, что эпилептоид просто боится поверить в широту души и бескорыстие. Ведь это в принципе не поддающиеся управлению качества человеческой натуры, враждебные самой внутренней сути эпилептоида. Они, вдобавок, предполагают мощное энергетическое обеспечение, которого у него нет.
Поэтому, услышав возглас: «Эх, да что там – бери последнюю рубаху!», эпилептоид сперва сжимается от страха, как перед бурей, а затем – разжимается, как злая пружина, и с ожесточением убеждает себя и других: «Это – чушь. Так нельзя поступать. Нельзя рисковать последним, не думая о завтрашнем дне». Перенося мысленно столь расточительный, во всех отношениях, образ поведения на себя, он, вероятно, внутренне ёжится и негодует.
Сами эпилептоиды живут весьма рационально, приземлённо. «Рождённый ползать стирает чаще»[34] – только и всего. Порой это производит неприятное впечатление, особенно там, где привычно ожидаешь иного.
Как-то, ещё в пионерскую эпоху, мне поручили взять интервью для школьной газеты у ветерана Великой Отечественной войны. С ним созвонились накануне, заручились его согласием. И он принял меня и моего приятеля вполне радушно: усадил за стол с чаем и пряниками, познакомил со своей женой – Марьей Ивановной.
Этот человек воевал с первого до последнего дня войны. Он был истребителем танков. Это воинская специальность, требующая исключительного мужества, смелости, хладнокровия. Представьте, боец, без каких-либо особых средств защиты, прячется в окопе, вооружённый всего лишь противотанковым ружьём. А на него надвигаются огромные махины, изрыгающие смерть. И солдат в этих условиях должен собраться, прицелиться с расстояния не более четырёхсот метров (которое движущийся на него танк «съедает» за считанные минуты) в уязвимую точку брони и выстрелить. Потрясающее самообладание! Геройство!
Боевые ордена, которым не хватало места на груди ветерана, подтверждали эти качества. И он выжил – вот что невероятно! Словом, нас с приятелем переполняли впечатления от рассказов старого солдата.
Улучив момент, мы задали вопрос: «О чём же вы думали, сидя в окопе и целясь во вражеский танк?» и развесили уши в ожидании достойного ответа. «Сейчас он, конечно, скажет: думал о Родине, о победе над фашизмом», – предполагали желторотые пионеры. Но дедушка нас удивил: «Вот о ней, о Марии Ивановне, о Маше своей думал. О детишках. Маша-то с детьми была в эвакуации, голодали они. А мне за каждый подбитый танк правительство пятьсот рублей платило. Целюсь я, стреляю, и, как попаду, хвалить себя начинаю – ещё пятьсот рублей Маше пошлю».