Облегченно распрямиться хотелось и самому. Но еще сильнее был другой, изнурявший все тело позыв — пить, пить!.. Без глотка воды, кажется, он не способен больше ни на один шаг, не сможет произнести ни одного слова. Горло и рот будто набило сухой, распирающей изнутри щепой.
На дне окопа сидел Зинько и, переложив автомат в левую руку, правую занес за спину, ощупывал себя. Алексей подбежал, хотел было спросить, что с ним, но пересохшая гортань выдавила только невнятный шепот. Так же невнятно прошептал что-то и Зинько, продолжая елозить рукой позади себя, и вдруг постаревшее, измученное лицо его разгладилось в улыбке — вытащил сбившуюся на спину флягу… Протянул ее Алексею, и он, благодарный, не стыдясь своей нетерпеливости, поспешно схватил ее. Металлическое горлышко было теплым, теплой была и вода, и, однако, какое блаженство — почувствовать на губах, во рту влагу… Разрешил себе два глотка. Сам же накануне напоминал всем, что с водой сегодня быть осмотрительней, не жадничать… Не больше позволил себе и Зинько. Подбежал Янчонок, пригубил и он.
— Прорвали, товарищ капитан… Гоним!..
Янчонок выговорил это слово так охотно и просто, что оно словно освободилось от всего митингового, многократно повторяющегося, засверкало с давно жданной новизной. Самое дорогое и важное слово — «гоним»! Не отдаленный зов в будущее — изгонять, гнать врага! — а то, чем они были заняты сейчас, здесь… Гонят!..
После той минуты, когда батальон поднялся в атаку, прошло уже четыре часа. Все это время Алексей только на отдалении чувствовал направляющую командную руку Фещука. Увидел его лишь после того, как дважды был сменен КП батальона.
Фещук сидел на камне за полуобваленной стеной избы, одной из тех, в фундаменте которых немцы устроили пулеметные гнезда, и разговаривал по телефону со Стученко. И хотя, как ожидал Осташко, ему, комбату, полагалось бы сейчас быть довольным — прорвали, отштурмовали и третью траншею, — лицо комбата оставалось злым, в багровых пятнах.
— Правей, правей разворачивайтесь, на высоту! Что фланг? Фланг сейчас не ваша забота, туда выходит новый сосед… Новый, понимаешь или нет? Уплотняйся… Выдюжишь?
Положив трубку, напустился и на Осташко.
— Ты, капитан, свои старые замашки забудь.
— Какие? Что ты, майор? — спросил Алексей, отлично зная, о чем идет речь.
— Какие? Это тебе не Северо-Западный… Что на рожон лезешь? Мне замполит нужен, а не политрук… Или, может, и Фещуку в отделение, в цепь, а батальоном пусть командует Новожилов?
— Ну, оставь, пожалуйста, про это… Все ведь хорошо. — Под этим Алексей подразумевал, что он жив, цел, а хотелось сказать и другое, что старые замашки не стали лишними и не так уж плохи… Но вовремя удержался, не сказал.
— Хорошо, по-твоему? А откуда ты знаешь: хорошо или нехорошо, если только ногами меряешь?
И на это не следовало обижаться. Лучше промолчать. В конце-то концов прав он, Фещук, который из-за этой полуобваленной стены видит все же весь батальон, отвечает за все, что в нем и с ним…
— А где Замостин? — спросил Алексей.
— Во второй, — чуть остывая, проговорил Фещук. — Им досталось, попали под шестиствольные… Добро, что все ж проскочили… Успели схлестнуться с немцами, отсиделись в их же окопах…
Связист, до этого, казалось, оцепенело дремавший, вдруг открыл глаза, подал Фещуку трубку телефона. Фещук слушал, и снова на щеках, на лбу разгорелись багровые пятна.
— Почему залегли? Там же, сам говорил, сотня метров осталась. Ну полторы, так что же? «Бьет, бьет!» А если залегли, так, думаешь, он вас целовать станет? Солохи! Постой, не отходи от трубки… Скажешь артиллеристу… Лейтенант, где ты там?
Из пролома в стене просунулась и взяла трубку чья-то рука. Пока артиллерист уточнял цель, которую ему сообщали из залегшей роты, Фещук развернул на коленях карту, ткнул пальцем в один из ее квадратов.
— Давай-ка быстренько вот сюда, Алексей, в третью.
И тут Осташко, вспоминая только что говоренное, не мог не усмехнуться.
— Со старыми замашками или с новыми?
— Что язвишь? Выполняй! Да кликни, возьми с собой связного.
14
Если бы те, кто этой знойной, исковырянной и гремящей степью рвались к Орлу, были заколдованы, заговорены от пуль и осколков, то все равно не нашлось бы среди них такого человека, который смог бы устоять, выдержать не ослабевавшего ни на один миг предельного напряжения этих трех недель. Его бы в конце концов свалила наземь, лишила самообладания уже одна близость витавшей повсюду смерти, ее не затихавший железный скрежет и визг, ее исступленные черные зрачки, подстерегавшие из-за амбразур, из-за придорожных ракит, из-за развалин изб. Но, ни на минуту не прекращаясь для вступивших в сражение армий, оно, это напряжение, на какое-то время все же благодетельно ослабевало, спадало для отдельных звеньев их. То армейский штаб выводил из боя измотанные, усталые дивизии, заменял их свежими, то штабы дивизий направляли и придерживали в своих резервах те или иные полки, то штабы полков переводили в свой второй эшелон отштурмовавшие важный рубеж и обескровленные батальоны. И тогда в бурунном круговращении, хоть оно по-прежнему и не останавливалось, не замедлялось, продолжало неумолимо перемещаться, катиться дальше и дальше, к Орлу, вдруг выискивались, выпадали какие-то часы, а то и день-два для такой желанной и необходимой передышки…