— Не пускает левее, товарищ капитан… сейчас мы его, сейчас… возьмем на прямую… — отрывистой скороговоркой кинул Пономарев.
За эти двадцать с лишним дней наступления тучный, грузный Пономарев, казалось, отощал, убавился наполовину. На почерневшем, исхудалом лице от прежнего остались только еще более набрякшие, отяжеленные бессонницей веки. Но глаза под ними были по-совиному цепкие. Он ожидающе оглянулся назад, на пустынный, замусоренный переулок. Откуда-то из глубины его, сломав хилый заборчик, во двор вкатилась и раскинула станины сорокапятка. Об орудийный щит звякнули, загудели в рикошете пули. Промелькнувшие было пилотки артиллеристов упрятались, и казалось, что теперь уже само орудие медленно нащупывает своим поднимающимся исподволь стволом тех, кто осмелился его затронуть. Первый снаряд разорвался выше чем надо, у карниза, и, не дожидаясь, когда рассеется и опадет известковое облако пыли и каменной крошки, грянул второй выстрел. Наводчик и его помощник теперь во весь рост поднялись из-под щита, устало отирали руками лица… Окно на третьем этаже, минутой раньше глядевшее вниз четко выписанным прямоугольником, в центре которого бился, вскипал огонь пулемета, теперь темнело безжизненно, с рваными, глубоко расширившими его краями, с перекошенной, свисавшей вниз фрамугой. И нынешняя, зримая для всех, желанная доступность этого здания сразу оживила все вокруг. Из пустынного переулка выскочила и, заворачивая в другой переулок, побежала по направлению к станции штурмовая группа, впереди которой бежал Бреус. Одна, за ней другая… Покатили станковый пулемет. Артиллеристы уперлись руками в щит орудия и вытолкнули его из двора.
— Влево, развертывайся влево, — кричал командирам взводов Пономарев, тоже выйдя из-за укрывавшей его стены.
— Знамя, знамя бы сейчас туда!.. Не догадались мы с тобой, — укорил и себя, и Осташко Замостин, кивнув на молчаливо темневшие окна здания.
— А ты жертвуй на такое дело свою скатерку… Ради Орла стоит!
— И в самом же деле… Спасибо, что напомнил! — обрадовался Замостин неожиданно осенившей Алексея мысли. Он торопливо расстегнул полевую сумку, вытащил знакомую всему батальону, прожженную махоркой скатерку.
— Давайте я, товарищ капитан… я одним мигом… — догадался, что задумали офицеры, и подскочил с разгоревшимися глазами Янчонок. — Это же здорово! Первыми будем, а?
— Здесь первыми, — не стал разочаровывать куйбышевского паркетчика Алексей.
И для него самого был первым праздничным этот победный кумач… Увидит весь батальон, а может, и соседи. Увидят и те, кто оттуда, из оврага, смотрит в сторону родного им города…
Янчонок взял скатерку и, на ходу подобрав какую-то валявшуюся во дворе жердь, побежал к зданию.
— Ты его в то окно… На третий этаж, — крикнул вдогонку Замостин.
— А я и повыше! — отозвался Янчонок, взмахнул кумачом, указывая на чердак.
За станционными зданиями в кривых улочках и переулках жались друг к другу одноэтажные домики железнодорожников. Миновали их, и взору открылся перегороженный каменными завалами широкий проспект. Перебегая простреливаемые перекрестки, Алексей мимолетно брошенным взглядом прочел на углу одного из домов деревянную табличку: «Герингштрассе».
— Да ведь это же Московская, товарищ капитан, честное слово, Московская! — выкрикнул бежавший рядом боец.
Алексей оглянулся, увидел Талызина. В голосе его прозвучали и радость, что он узнал улицу, на которой бывал много раз, и горечь, и гнев, что родной город испоганен немецкими надписями и вместо знакомых домов чернеют только их обглоданные пожарами остовы. Ударом приклада Талызин сбил табличку.
В конце проспекта, очевидно у переправы через Оку, продолжали рваться снаряды, но вдали, на том берегу, на колокольне уцелевшей церквушки тоже развевался красный флаг.
17
По освобождении Орла полк Савича, не задерживаясь в городе — для несения гарнизонной службы временно были оставлены части другой дивизии, — продолжал с боями идти дальше — на Краевку, Нарышкино… Благодарность Родины и впервые прогремевший в Москве торжественный салют в честь войск, освободивших Орел и Белгород, празднично настроили всех, кто был причастен к этой победе. Алексей на какие-то дни даже позабыл о неприятном и так насторожившем его разговоре с Суярко, позабыл угнетавшие тогда раздумья. Все это навсегда осталось где-то позади Орла. А ныне всеми мыслями и чувствами надолго завладела великая радость очищения своей советской земли от фашистской скверны. У него, у Замостина, у парторгов рот и взводных агитаторов, у всех, кто своим духоподъемным словом обращался к товарищам по оружию, теперь оказалось неисчислимое множество помощников. Они то гурьбой, целыми деревнями, а то и в одиночку появлялись из лепившихся по овражьим разлогам землянушек, из выкопанных в крутоярах темных, забросанных хворостом ям, из заросших цепкой жимолостью лощин, из погребов, что сохранились на открытых всем ветрам юрах-пепелищах. Старики, женщины, дети…