Билютин отвернул обшлаг шинели, посмотрел на часы, и вдруг во взоре, обращенном на Шкодина, блеснуло нечто ободряющее.
— Передай, пусть держатся. Еще час — и поможем… Понятно?
— Есть передать пусть держатся… Еще час — и поможем!.. — громко отчеканил Петя, словно хотел, чтобы эти слова закрепились, не ушли из памяти полковника. — Разрешите идти?
— Иди… Стой, боеприпасов хватает?
— Хватает вдоволь.
…Петя опрометью пустился в обратный путь к переезду, откуда доносились раскаты продолжавшегося боя. Едва он поравнялся с церковью, на колокольне которой по-прежнему не умолкал пулемет, как за хатами что-то учащенно затарахтело, защелкало — из переулка на бешеной скорости вымчался мотоциклист. Площадь перед церковью еще накануне изрыли колеса обозов, гусеницы танков. Глубокие ухабы налились мокрым, тающим снегом и грязью. Добавила свое и бомбежка. Мотоциклист, разогнавшись в переулке, теперь попал в это месиво. Он растерялся, крутанул было руль вправо, затем влево, но нащупать проезжую дорогу оказалось невозможным. Мотоцикл грузно осел в подвернувшуюся на пути рытвину, мотор чихнул и заглох… Все это произошло мгновенно и почти рядом с Петей. Как он ни спешил, однако, невольно приостановился. Мотоцикл был явно чужой, немецкий, да и сам солдат, хотя на нем были обыденная ушанка и красноармейская шинель, поначалу вызвал у Пети настороженность. Воротник не застегнут наглухо, а вроде бы расправлен под отложной. На рукаве незнакомая трехцветная нашивка — красная и белая ленточки с вклиненным в них синим треугольником. На ногах — краги. Уж не лазутчик ли какой?..
Но на обескураженном, замаранном брызгами грязи лице солдата, когда он увидел Шкодина, вдруг сквозь волнение просияла такая добросердечная радость, что настороженность Пети сразу развеялась.
— Соудруг! — быстро соскакивая наземь, выкрикнул мотоциклист. — Соудруг! Ну-ка, ну-ка, про́шу!..
Движением рук он как бы пояснял свои произнесенные с непривычным для Шкодина ударением слова: звал помочь, подтолкнуть и выкатить мотоцикл. И Шкодин догадался, что перед ним и есть тот правый сосед, о котором вчера перед боем рассказывал взводу, со слов генерала, Широнин.
— А ты… ты куда? — разгоряченным, запыхавшимся от бега голосом спросил Петя.
— Вот-вот! — солдат указал рукой на подвешенную к шестам нитку связи, которая вела к командному пункту. — Ча́са нет… Быстро… Прошу!..
Петя подскочил к его, видимо трофейному, мотоциклу.
— Ну, давай! Ра-аз!..
Машина пружинисто качнулась, выкатилась из колдобины на обочину дороги.
— О, спасибо, соудруг!..
Чех торопливо вскочил в седло, с силой нажал и крутанул педаль. У обоих на счету была каждая минута, каждая секунда, и все-таки Петя не удержался, спросил:
— Погоди… Скажи, как там у вас?
— Зе́мля, зе́мля!.. — перекрывая шум заработавшего мотора, выкрикнул мотоциклист. Он снова добавил к своим словам выразительный жест рукой, и Петя понял, что соседи окапываются…
— Заборов держись, вдоль заборов езжай! — напутствовал он чеха, а тот уже пересекал площадь и на миг обернулся, благодарно кивнул.
Пулемет на колокольне продолжал клокотать исступленно, настойчиво, бой разгорался жарче и жарче…
29
Когда Шкодин отбежал от разбитой пушки, Валя сразу поднялась и заспешила к переезду вслед за Тюриным.
Сегодняшняя утренняя бомбежка застала Валю в хате, где размещался санвзвод. Она снаряжала необходимым сумки санитаров, приходивших из рот, инструктировала их.
Хату качнули близкие разрывы первых бомб, разлетелись, брызнув мелкими осколками, стекла. Валя вместе со всеми побежала в сад — там еще вчера были отрыты щели.
Она выскочила во двор, не накинув даже шинели, — думала, что это налетел одиночный самолет. А их нависло над селом множество. В сырой, сочащейся водой щели пришлось сидеть долго, вздрагивая от бомбовых разрывов, сотрясавших землю, и от холода.
Полтора года фронтовой жизни еще не заслонили в Валиной памяти довоенных дней. Странно, но чаще всего именно в такие тяжелые минуты она мысленно возвращалась к давнему, причем возвращалась с чувством некоторого самоосуждения. В самом деле, глубоко ли она представляла себе, какие тягчайшие и суровые испытания может принести жизнь? Валя играла на клубной сцене Любовь Яровую, играла Катерину из «Грозы» Островского, радовалась успеху товарищей по клубной сцене и фабричных подруг, а сама-то, по существу, была очень далека от того мира больших, потрясенных жизненной грозой чувств, в которые пыталась вжиться! И только сейчас, на войне, он раскрывался перед нею; раскрывался у изголовья умирающих; раскрывался при виде той лютой решимости, с которой шли в бой ее товарищи по полку; раскрывался в задушевных мечтах о грядущем, которыми делились на фронте люди. А суждено ли им быть в этом грядущем? Валя вновь подумала обо всем этом, когда сидела в щели и смотрела, как с вражеских самолетов срывались бомбы, сея смерть и разрушения.