Траншея помелела, под ногами сквозь устилавший дно валежник выступила и захлюпала вода, очевидно, из-за топи углубить окоп здесь было невозможно, и Браточкин, а по его примеру и Алексей, пригнувшись, перебежали опасное место.
— Так откуда же вы решили, что саморуб? — продолжал допытываться Алексей. — Может, случайно, нечаянно?
— Да ведь строго же сейчас, товарищ политрук… Случай случаем, а после приказа, сами понимаете, как такой случай может повернуться… Кто ж на свою душу ответ за него возьмет?
Браточкин обернул лицо к Осташко, скосил из-под чуба сконфуженно замигавший, вопрошающий взгляд: старшина словно ждал и хотел, чтобы вновь прибывшее начальство рассудило иначе…
У сруба, врезанного в скат лесистой высотки, собрались в круг красноармейцы, кто одетый, кто в одних подштанниках. Увидев офицера, расступились.
На поколотых березовых поленьях сидел, низко опустив голову, Петруня и словно бы укачивал покалеченную, окровавленную руку. Он не стонал, а ныл. Рядом на траве блестел топор, тут же лежала принесенная кем-то брезентовая сумка с красным крестом. И Алексей, торопливо размышляя, как ему поступить, невольно представил сейчас здесь Киселева. А что бы сделал он? «Требовать требовал с каждого…»
— Встать! — с неожиданной для самого себя повелительностью выкрикнул Алексей, сообразив, что после всех укоров, а может быть, и соболезнований, которые выслушал уже Петруня, пожалуй, только это слово, эта команда способна встряхнуть его и вернуть самообладание. И Петруня действительно вскинул коротко стриженную шишковатую голову и стал медленно подниматься, вперив в незнакомого ему офицера отрешенный, вконец отчаявшийся тусклый взгляд. Алексей легко понял и этот взгляд. Ну вот, мол, и началось. Особист или следователь военной прокуратуры уже тут как тут. Да, очевидно, это же подумали и другие красноармейцы — сразу примолкли, стали было один за другим незаметно, осторожненько оттесняться, расходиться.
— Я назначенный к вам в роту политрук, — проговорил Осташко, глядя в побледневшее лицо Петруни. — Что вы дрожите? Солдат вы или тряпка? Мне надо знать, что с вами произошло!
— Товарищ политрук… Ей-богу, клянусь — не хотел… Да ни за что на свете бы… Топорище скользнуло… Родной матерью клянусь.
— Да он и в баню идти не хотел, — сочувственно подтвердил один из красноармейцев.
— А чья сумка?
— Моя, товарищ политрук, санинструкторская, — выступил вперед пожилой сержант, единственный из всех собравшихся одетый по всей форме.
— Чего ж вы ждете? Почему не оказываете помощь?
— Да не дается он мне. Как маленький…
— Осмотрите и перевяжите.
Кто-то побежал в сруб за водой, сержант расстегнул сумку, достал и разорвал индивидуальный пакет с бинтом.
— Эх ты, — стал упрекать он Петруню, обмывая его руку, — на Курчавую высотку первый под пулями бежал, а тут на тебе — разрюмился. Товарищ политрук, да он всего-навсего полпальца отхватил, соседний только царапнуло, цел. Да и на левой же, а это нестрелялка. Вон у Рокина двух недосчитывается, и то мобилизовали.
— Не мобилизовали, а сам пошел, — ворчливо поправил санинструктора чернявый, обнаженный по пояс красноармеец. — Знай, что мелешь.
— Все одно служишь, Рокин. И я ведь, кажись, не из-под кнута.
Сержант наложил на кровоточащий обрубок пальца марлевые подушечки, стал быстро прибинтовывать их.
— Держи руку вверх, не опускай. А правой прижми артерию, вот здесь, у плеча. Эх, лесоруб с тебя!..
На лице Петруни робко и стеснительно проступило некоторое подобие улыбки. Он повеселел. Повеселели и красноармейцы.
Алексей на минуту усомнился — правильно ли он повел себя? Может, надо построже? Может, и в самом деле саморуб? Но крепло убеждение, что недавнее отчаяние красноармейца неподдельно и вызвала его не сама боль, не этот злосчастный промах топором, а то, что неизбежно связано с ним, — дотошное и суровое следствие, допросы, подозрение в умышленном членовредительстве, стыд перед товарищами, перед родными. А коль так, коль это волнение было искренним, то, значит, и само чрезвычайное происшествие, каким оно ни являлось тягостным в эти дни, расценивать все же следовало непредубежденно, без той поспешности и перестраховки, на какие оказался падким перепуганный Браточкин. И Алексей, снова вспомнив пригорок с одинокой сосной, где на старом деревенском погосте лежал Киселев, решил, что и он поступил бы сейчас так же.
— Идите с Петруней на санпункт, — приказал Алексей санинструктору.