То, что Алексей, заглянув в котелок, принял за гречневую кашу, оказалось на самом деле вкусными поджаренными грибами.
— Вы, что же, здесь на подножном корму?
— А разве хуже? Сейчас только витаминами и запасаться. Уж зимой по-всякому бывает, а летом раздолье. Погоди, мы еще и рябчиками тебя угостим. Киселев насчет всякого приварка был любитель, а парторг мастак в этом деле. Здешний сам, валдайский, твоя правая рука.
— И как она, эта рука?
— Вдовин? Мужик сметливый… В партию вступал, когда я только к таблице умножения подбирался. Ну, да не мне, кандидату, его хвалить, сам потолкуешь, узнаешь… Ты на Северо-Западном впервые?
И неловко было Алексею признаваться, что он и на фронте-то впервые, однако не выдумывать же лишнее. Рассказал все как есть — откуда сам, про Донбасс, про Ташкент.
— Что ж тебя так занизили, директор Дворца? Могли бы и в дивизионный клуб послать или в какой-нибудь армейский ансамбль.
Вопрос был задан с подковыркой, с проверочкой: дескать, не чувствует ли себя новый политрук роты обойденным, обиженным? Серьезно отвечать и не стоило.
— Танцевал только польку-бабочку, да и то рудничные девчата от меня шарахались — оттаптывал ноги, — пошутил Алексей. — Так что в ансамбль песни и пляски пока не подхожу, забраковали. Иди, говорят, сперва подучись в стрелковой роте.
— А что? Киселев и здесь концерты ухитрялся закатывать.
— Кое-чему и меня в Ташкенте натренировали. Там «Белоруссия родная, Украина золотая» распевал и утром, и вечером, а здесь не знаю, как получится, найдется ли кто подпевать?
Борисов рассмеялся.
— А вон — разве не слышишь? Шестиствольный…
Где-то там, в опустившихся сумерках, загрохотало, звук был почти знакомым; так грохочут, ударяясь железными бортами, порожние вагонетки на околоствольной площадке, и потребовалось усилие, чтобы вообразить действительное — рвущиеся неподалеку мины.
— А я, брат, замоскворецкий, коренной, — представился Борисов. — «Дети капитана Гранта» видел?
— Еще бы! — удивился Алексей столь неожиданному переходу. — Крутил на каждом утреннике.
— Так вот, если помнишь, там на корвете пацан карабкается по фор-стеньге, помогает вставить кливера… Ромка Борисов собственной персоной. Как это пишут: в эпизодах все другие… В общем, капитан, капитан, улыбнитесь… Первая моя роль и последняя. Между прочим, французский учил, чтоб читать Жюля Верна в подлиннике, вжиться в образ. А надо было за немецкий браться.
— В театральном был, что ли?
— Да, прямо после срочной туда поступил, а с третьего курса пошел в военкомат… Доучиваться уже не придется. Теперь на этом крест…
В других подобных случаях собеседнику полагается произнести какие-либо утешительные слова: вот, мол, после войны, если останемся живы, нагонит, наверстает и он, Ромка Борисов, упущенное. Но, как понимал Алексей, здесь такие утешения прозвучали бы неискренне, лицемерно, попросту лживо. Слишком уж зримо и горестно подтверждал правоту командира роты этот перечеркнувший его губы шрам.
— В общем, мы, выходит, с тобой действительно одного поля ягоды, товарищ кинодеятель, — произнес Алексей, убеждаясь теперь и во второй догадке — почему Костенецкий сказал, что они подойдут друг другу.
— Так что, пройдемся по взводам? — поднялся из-за стола Борисов.
…Они вернулись в землянку поздно, в полночь, хотя для Алексея, южанина, эта полночь — серебристая, с серебристым небом, с серебристым маревом над полями и рекой — все еще мнилась предвечерьем, и спать не хотелось. Но Борисов сразу завалился на нары. Постелил себе рядом с ним и Осташко, однако не лег, подсел к столику, вынул из сумки тетрадь. Хотел было в письме к Вале сообщить сперва лишь одно — наконец-то обретенный адрес полевой почты, — и сам не заметил, как исписал четыре страницы. В тишине землянки думалось легко и проясненно. И потом, когда уже и сам лег на нары к мерно дышавшему Борисову, долго лежал с открытыми глазами. И так же проясненно заново развернулся весь этот первый фронтовой день — с мышастой тенью «мессера» на лесной дороге, с погостом на пригорке, с каверзной банькой на поляне… А затем потянулись ночные окопы, огненные трассы над ними, немногие запомнившиеся в полутемноте лица и череда лиц, только примеченных, с которыми ему предстоит сродниться. И последним видением, а возможно, это было уже во сне, забелели паруса, к которым поднимался веселый юнга с перечеркнувшим губу шрамом.
3
А весть, которая дошла до Алексея в политуправлении фронта и которой он не утерпел порадовать своих теперешних сослуживцев, пока не подтверждалась никем и ничем. Хуже того, ожесточенные бои, о которых сообщало в эти дни Совинформбюро, перемещались все ближе к Волге. Отступали наши войска и на Северном Кавказе. Еще будучи в резерве, с тягостью на сердце встретил в газете упоминание об Армавире. Значит, когда-то раньше сдали и Тихорецкую, куда уехал и где, возможно, находился отец. Теперь же оставлен и Краснодар.