— А на него особенно не заглядывайтесь, — понял, о чем подумали офицеры, и предупредил Борисов. — Он свой, дивизионный. У него за спиной никаких резервов Верховного командования нет. Сами не хуже меня знаете, где они сейчас. Да и были бы, их сюда не подтащить. Снаряды и те подвозят санями. Так что надейтесь на свои карманные… А он чем может, тем и поможет.
— Нет, почему же. — Артиллерист даже обиделся, что умаляют его роль. — Будем сопровождать боевые порядки, цели в основном выявлены. А дальше — по обстановке…
— Вот именно… А обстановку делать и музыку заказывать придется нам самим. Пусть и замполит об этом людям напомнит.
Осташко, с которым Борисов поделился новостями еще перед совещанием, теперь слушал его и про себя удивлялся разнице в нем тогда и теперь. Тогда он, раздумчиво потирая лоб, даже позволил себе откровенно обмолвиться, что и будущие действия вряд ли войдут в сводку Совинформбюро, что, мол, ждал, когда вызвали в штаб, услышать другое. Теперь нее он стал уточнять свои требования к командирам взводов с такой взыскательностью и строгостью, словно им предстояло участвовать в операции фронтового масштаба, за ходом которой будет следить вся Ставка, весь Генштаб. И Алексей почувствовал то, что, конечно, чувствовал и Борисов. Для тех, кто собрался здесь, в землянке, нет и не может быть боев местного, малосущественного значения, а любой из них — большой и решающий, коль в нем твоя личная судьба, твоя собственная жизнь или смерть, твоя доля победы… И Осташко уже не завидовал ни Цурикову, ни Фикслеру, воевавшим на юге, ни Рустаму, саперный батальон которого, судя по намекам в письме друга, фронтовые дороги повели куда-то дальше, возможно, под те же Великие Луки, где сейчас идут бои… Только со щемящей болью вспомнился Герасименко, о чьей смерти недавно, после долгих запросов, узнал из письма того политрука, что встал на его место. Вот и ему бы дожить до этих дней, когда сводки наконец-то светлят душу!..
…Тянется и тянется безлунная ночь, точнее, уже какой-то малый, прокаленный морозом остаток ее, и вскоре снега посереют, выступит из темноты блеклое, сизое небо. Осташко посмотрел на часы. Только стрелка, сойдясь с другой, минутной, и поднимет батальон из окопов. Никаких других сигналов. Внезапность. Главная ставка на нее. Осталось пять минут. Снял и сунул за туго подтянутый пояс варежки. Карманы полушубка заняты — там гранаты. Они угрелись в тепле, и это хорошо, иначе примерзнут пальцы к железным рубчатым рубашкам. Стоящие рядом Гайнурин и Петруня засунули за пояс полы шинелей и тоже не сводили глаз с фосфорически мерцавшего на руке Алексея циферблата.
— Пошли, — тихо произнес он.
Им надо было пройти, ничем не обнаруживая себя, двести метров, а тем, кто шел левее, второму взводу, путь был еще короче, но за подбитым танком не раз укрывалось передовое охранение немцев. И если удастся снять его бесшумно, то оба взвода нагрянут в первую траншею вместе. Вьюга притихла, но, пожалуй, так только казалось, потому что слух обострялся в поисках других, враждебных, звуков и исключал все, что не враждебно: вкрадчивый скрип снега под ногами, шуршание по насту сорванного порывом ветра перекати-поля, дыхание шагавших рядом товарищей, стук сердца… И глаза тоже напрягались впотьмах до боли, как они напрягаются у шахтера, уронившего в забое лампу. Будто высеченная ударами кремня, брызнула издали, со стороны немецких окопов, трасса пуль. После минутного промежутка еще одна. Но это был не тот огонь, которым встревоженно нащупывают противника, а выстрелы, какими стреляющий взбадривает самого себя. И после них снова тишина, прерываемая лишь заунывным шумом пурги.
Залегли перед проволокой. Там уже хозяйничал кто-то незнакомый и, пригибаясь, поспешил навстречу.
— Держись подальше от кольев, — предупредил его настуженный голос, — жестянки на них.
Проход был проделан. И как раз в тот миг, когда Алексей с группой красноармейцев изготовился к последнему броску, слева, там, где стоял танк, зло и вперебой застрочили, всполошились автоматы, ночь мгновенно пробудилась и наполнилась тревогой, криками. Теперь не медлить. Чувствуя себя в середине катившейся на окопы людской волны, Алексей бежал к брустверу, угадывал его по вспышкам выстрелов, по чужим голосам. На ходу выхватил из кармана и бросил туда гранату. Нажал спусковой крючок автомата и долго не снимал с него палец в уверенности, что, пока чувствует в руках пульсирующие толчки стреляющего оружия, ничего не может быть страшного, все идет как надо, как задумано. То, что они одолели тех, кто сидел в первой траншее, и заняли ее, он опять-таки понял только по голосам — ожесточенно и надсадно срывающимся, но своим, своим…