— Подвези меня туда, — кивнул Осташко в сторону скучившихся саней. Мелькнула мысль, что там кто-либо из его роты. Может быть, даже Борисов… Не убит тогда… ранен, подобран…
Погонщик подтолкнул руками нарты, и Алексей опознал на соседних санях Уремина.
— Егорыч? Куда тебя?
— В грудь садануло, товарищ политрук… Пулевое… — с трудом, натужно выговорил Уремин. — Уже на самой верхушке скосило… Я видел, как вы упали… Но высотка за нами осталась… Не напрасно, выходит…
— А Борисов? — с надеждой, что Уремин видел, как подобрали и командира роты, спросил Алексей.
— Капитана наповал… Остался там с Киселевым…
Алексей закрыл глаза, замолчал. Вот и приплыла к последнему причалу шхуна с веселым юнгой. И где? На Ловати.
— А Вдовин, другие?
— Вдовина не тронуло, цел мужичок. Он же взвод и повел, когда лейтенанта убило… Тогда же и Джапанова…
— И Джапанова?
— Его ранило. Он тоже с нами, вон, кажись, на тех нартах…
Алексей хотел повернуться, но тут же, с исказившимся от боли лицом, поник.
— Вам плохо, товарищ политрук? Этот клятый собачий батальон и здорового растрясет… Сюда-то я вас осторожненько доставил на своей Флейте, а обратно, видите, как получилось…
— И спеленали, как малят, — с горечью добавил Осташко, представляя, как круто повернется теперь вся жизнь. Надолго попал в руки санитаров, медсестер, врачей. А что потом? Что будет потом?
Уже начинало темнеть, когда въехали в боровой лес. Хотя дорога была здесь накатанной, нарты, влекомые почуявшими конец пути собаками, то и дело обивались на обочину, спрямляли углы, и тогда ветки подлеска хлестали лицо. Все слышнее становилось какое-то частое монотонное постукивание, будто множество дятлов долбило червонно-бронзовую кору сосен. «Движок», — догадался Алексей, разгадывая это постукивание и легкий запах бензина, что вплетался в морозный воздух. Между деревьями показались большие темно-зеленые палатки полевого госпиталя. К остановившимся нартам подошли вместе с возницей два санитара с носилками.
— Вот и добрались, товарищ политрук, — стал развязывать ремни погонщик. — Укачало небось? Перекатывайтесь-ка осторожненько сюда.
— Его сперва возьмите, — кивнул Алексей на нарты, где молчаливо лежал Уремин.
— Возьмем потом и его. Не беспокойтесь, порядок знаем…
— Не потом, а сейчас… Порядок! Это что, железнодорожные кассы? Несите его, говорю.
— Можно и так, — согласились санитары, подошли к Уремину. Переложили на носилки, понесли. Поравнявшись с нартами Алексея, Уремин приподнялся, и в его невнятном хрипе удалось расслышать только слово «вместе»…
— Вместе… Будем вместе… — подбодрил красноармейца Осташко.
…Теперь уже всамделишные дятлы по-утреннему звонко и неутомимо стучали над головой Алексея. Обложенный химическими грелками, наслаждаясь их успокоительным теплом, он лежал на розвальнях, которые должны были везти его дальше, в эвакопункт. Позади оставались изнурительная госпитальная ночь, жесткий операционный стол и такая же жесткая для изболевшегося, изрезанного тела койка. После снотворного, что ему дали на ночь, все еще не прошло обманчивое, задержавшееся на грани странной отрешенности от всего пережитого спокойствие. Небо с врезанными в него темно-зелеными кронами сосен яснело спокойно, задумчиво, кротко, совсем не то небо, что нехотя, в метели приподнималось над окопами вчера утром, когда началась атака… Бой, оранжевый полушубок на снегу, искрящаяся амбразура, пульсирующие, отдающие в руку толчки автомата, обледенелый валун и рядом с ним страдальчески искривленное лицо Алимбаева… Все это за ночь много раз вставало перед глазами, много раз заново передумывалось… А сейчас сильнее всего усталость, изнеможение. Мысли роились бессвязно, лишенные цепкости. Поляна, на которой располагался госпиталь, судя по тому, что они ехали лесной дорогой часа два, укрылась в самой глубине бора. Летом здесь, наверное, была нерушимая тишь, земляничное и грибное раздолье, хотя кто бы мог повадиться за этими дарами в такую глухую, далекую от селений пущу? И тем удивительнее было увидеть на краю поляны, там, где она клонилась к ложбине, к роднику, замшелую старинную часовенку. Срубленная из крепкого дерева, с трехшатровой крышей, ярко-зеленый мох которой присыпало на северном скате снегом, она, казалось, поднялась, выросла из земли и старилась вместе с окружавшими ее вековыми соснами, вместе с совами, что могли бы свить в, пожалуй, свили здесь свои гнезда. Кто породил здесь эту сказку? В чью древнюю славу? В чей добрый спомин? Залюбовавшимся взглядом Алексей ласкал часовенку, чувствуя, как мысли освобождаются от болезненной вялости и сквозь горькую память о вчерашнем бое обращаются к истокам этой неожиданно явленной здесь, в древнем бору, красоты.