— И в партию вступили в Долгушах?
— Нет, там не успел. На фронте уже, под Можайском, братьев пришлось догонять… Я-то в семье младший. — И тут губы Солодовникова растянула непонятная, лукавая улыбка, смысл которой дошел до Алексея минутами позже.
— И братья в армии?
— Да, Николай и Владимир еще перед белофинской остались служить… Я их после белофинской и не видел.
— И еще есть?
— Якова и Михаила весной сорок первого призвали… Александр, токарь, правда, вроде бы броню на «Электростали» имел, но потом тоже повестку получил — послали в оружейную мастерскую…
Солодовников умолк, посмотрел на Осташко, будто спрашивая, продолжать ли дальше, интересно ли ему слушать.
— Неужели не все?
— Так у нас же в избе, как мать рассказывает, меньше чем три люльки никогда не висело, товарищ капитан. Я уж про сестер не говорю… И двойнята на фронте… Иван, Федор…
— Позволь, позволь, сколько же это получается?
— Со мной девять…
— Целое отделение? И все коммунисты?
— Так уж вышло, товарищ капитан, — словно винясь, произнес сержант. — Отец у нас насчет этого строгий. С восемнадцатого года в большевиках. В Долгушах посмеивались над нами, что другие приучают ребятишек к грамоте с букваря, а Солодовников с газеты. Сельсовет столько не выписывал, сколько мы… Учительницу еще и в глаза не видели, а почтальона каждый день к плетню бежали встречать.
— А здесь почтальон вас не забывает? Пишут братья?
— Так я же тут недавно. Только неделей раньше вас приехал в Кащубу. Заново надо списываться после госпиталя. А солдатская почта, сами знаете, полевая — и этому полю конца-края нет. От Михаила в госпитале на пятнадцатый день письмо получил, догадываюсь, что в Заполярье… Да и на пятнадцатый хорошо, а вот от Владимира с первого дня войны никаких вестей. Он у нас старший… Батя еще против Колчака довоевывал, а Владимир уже в Долгушах комсомольскую избу-читальню ставил. Первую на всю волость… Из армии в сороковом году прислал фотографию — звезда на рукаве…
— Ну, Павел, выходит, тебе и на роду написано быть парторгом, — улыбнулся Алексей, мысленно одобряя выбор, сделанный Замостиным. — Раз уже взялся догонять братьев, то догоняй… Кто еще в роте коммунист?
— Стученко, потом лейтенант, командир первого взвода, и двое из новеньких.
— А ты пятый и берись за дело.
— Мне капитан Замостин уже говорил… Знамо, насчет того, чтобы догонять, я пошутил… Были бы живы… А за дело браться, конечно, кому-то надо, на войне не отказываются, понимаю.
В Ростове, маленьком, тихом городке, ничем не напоминавшем своего шумного южного тезку, Алексей перешел в другую теплушку, где разместились остальные бойцы роты Стученко. Отнюдь не в бездумном служебном рвении Алексей сказал Каретникову, что даже лучше познакомиться с батальоном на ходу. Он убеждался, что это действительно так. Времени у всех вдоволь. Толкуй, беседуй с людьми, не подгоняемый часами расписания — занятиями, быстро пролетавшими перекурами. Но и во второй теплушке, и в третьей, в которую он пересел в Александрове, вбирая в память новые лица, новые имена, все еще виделась та первая — лазоревые глаза Солодовникова, васильковые метки на его лице — и виделись те знакомые всем Долгушам, подвешенные к балкам потолка три люльки, из которых вышли в мир, в белый свет, учились, трудились и сейчас воюют за мот мир Павел и все его восьмеро братьев…
4
Уже трое суток мотало эшелон по коротким и длинным перегонам, по шумным пристанционным путям железнодорожных узлов и множеству зацепеневших в апрельской распутице степных и лесных полустанков. Ехали на юг, навстречу поднимавшейся оттуда, с Дона, с Украины, весне. За Ряжском прогрохотали по мосту и увидели набухшую в своем темно-буром ледяном кожухе и вот-вот готовую тронуться реку, у семафора перед Мичуринском выскочили из вагонов, чтобы сорвать на пригреве насыпи золотистую мать-и-мачеху; дальше, дальше и уже то там, то здесь, на долах и гонах, зазеленели клинья озимых, как стрелы генерального наступления, взламывающего затянувшуюся оборону зимы.
Всю четвертую ночь стояли. Паровоз передвинул состав на какой-то глухой, видимо запасный, путь. Алексей, проснувшись на рассвете, услышал за стенкой вагона чей-то разговор.
— Какая станция, папаша?
— «Лев Толстой».
— Что Лев Толстой? Я тебя о станции* спрашиваю.
— А я тебе и отвечаю — станция «Лев Толстой».
— Гляди, неужели есть в России и такая?!
— Эх ты, сыра-земля, небось с церковноприходским или четырехклассным?