Тут уж при таком убеждающем восклицании секретаря партбюро все трое рассмеялись.
— Во против меня блок какой! — отходчиво удивился Фещук. — Ладно, отставить разговор. А все же посматривайте, чтоб батальон не прозвали архиерейским. А то раздобуду вам обоим по кадилу, и будете впереди стрелковой цепи непротивленческий фимиам воскуривать.
Но хотя этот разговор и свелся к шуткам и улыбкам, однако оставил у Осташко на сердце неприятный осадок.
Когда-то, в конце двадцатых годов, начиная работать на шахте, он видел это собственными глазами; поднимался на-гора, сдавал лампу и сразу побыстрее в баню отмыться от угольной пыли. Там, в пару, толчея замурзанных тел. Раздеваются, и у половины из них, большей частью сезонников, на цепочках или на шнурках — крестики. Латунные, серебряные, позолоченные. Если бы можно было проследить, кто и когда с ними расставался! После школы ликбеза? На территориальных сборах? В годы коллективизации? На курсах машинистов врубовых машин? После того как сын вступил в комсомол и уговорил отца, чтобы тот не вынуждал краснеть перед людьми? А вот, оказывается, Маковка дотянул с нательным крестом и до Великой Отечественной… Само собой, верующих еще хватает и в селах и в городах, только редко кто носит крест. А Маковка не снимает… Тут уже упрямство, что ли? Истовый фанатизм? Поди загляни ему в душу! Знает же, что он один такой в роте, что выделяется из всех, а не обращает внимания, может быть, даже и подкладку какую-либо активно подводит. Не про себя; про себя веруй, сколько хочешь, а вот если других начинает обивать?.. И Фещук по-своему прав, настораживаясь.
Алексея потянуло в третью роту. Но смог побывать там только на следующий день. После отлучки накопились дела — политдонесения, занятия с офицерами.
Парторгом в третьей роте был Зинько, списанный с Днепровской военной флотилии морячок. Из госпиталя в Сарапуле его выписали с заключением, что годен лишь к нестроевой службе. Где-то под черепом остался осколок, который врачи извлечь не решились — опасно. Но не примирившись со скитаниями по дивизионным тылам, Зинько поэтапно добрался до хозвзвода, и отсюда путь в стрелковую роту оказался уже совсем близким. На лбу у Зинько тянулась выше, к темени, глубокая, вызывавшая у каждого сострадание вмятина, и ему, единственному в батальоне, разрешили отпустить волосы.
У Зинько и спросил Алексей о Маковке.
— А почему он вас интересует, товарищ капитан? Наверное, после той двадцатой формы? Так я про крест давно знал, еще в Кащубе. А только плохого ничего про Маковку не скажу. Старательный, тихий…
— Тихий! Ты знаешь, что про тихих пословица говорит?
Зинько задумчиво покрутил чуб, потом привычно натянул его на шрам, пригладил.
— Нет, эта пословица не для него придумана. Отстрелялся хорошо, политинформацию слушает внимательно… Тютюн смалит, от чарки не отказывается.
— А откуда он сам родом?
— Из Молотовской области… Раньше Пермь… Это же не то что наша Украина, товарищ капитан… А там есть такие глухоманные места, что, наверное, и скиты еще стоят.
— Это он тебе говорил?
— Нет, батько… Батько там в ссылке был… Про Сорочинское восстание слышали?
— После царизма двадцать пять лет прошло, — заметил Алексей, понимая всю относительность той характеристики, которую давал Зинько.
— Это так, товарищ капитан, а все ж Днепрострой и Магнитка туда еще не дотянулись… Может, хотите — я его позову?
— А что сейчас делает рота?
— Чистка оружия.
— Идем посмотрим.
Взвод, в котором находился Маковка, чистку уже заканчивал. Винтовки ставились в пирамиду. Понимая, что было бы опрометчиво вот так с ходу заинтересоваться винтовкой Маковки, Алексей снимал с пирамиды и осматривал их все подряд, потом уже спрашивал, кому какая принадлежит. Бойцы наблюдали за ним с веселым любопытством. Поверка ведь не инспекторская. Своя. Так дошла очередь и до той винтовки, которой больше всех других интересовался Осташко.
— Это моя, товарищ капитан, — негромко откликнулся в заднем ряду спокойный голос, когда Алексей назвал номер.
И хотя взвод не расступился, Маковка безо всякого труда, направляя боком плечо, протиснулся к пирамиде. Роста отнюдь не богатырского, и гимнастерка выглядела на нем тесной не из-за роста, а из-за приподнятой груди, крепко посаженной шеи и свисавших чуть ли не до колен сильных рук. Чернявый, с черными бирюковатыми глазами, по каким угадывалась в далеких предках то ли монгольская, то ли угро-финская кровь. В скитах такие, пожалуй, не вырастали, однако если представить его себе с бородой, то проглянула бы в лице какая-то диковатая, кержацкая красота.